Осенью приехала тетя Шура с четырехлетней дочкой Викторией. Сестры решили уехать от родителей. Всем стало невыносимо тяжело. Такой случай представился. Тетя Шура устроилась терапевтом в тыловой военный госпиталь в селе Беково, что недалеко от Ртищево. Потом туда переехали и мы.
Беково - живописное место черноземной России, где царская придворная знать испокон веков владела угодьями и строила свои дворцы. Госпиталь разместился в Красном корпусе, бывшем дворце князей не то Голициных, не то Шереметевых, стоявшем на околице, в парке, и Желтом корпусе, располагавшемся непосредственно в селе в бывшем дворце Нарышкиных, родственников царя. В Желтом корпусе лежали терапевтические и инфекционные больные. Я в нем практически не бывал, разве что ездил на крытой госпитальной конной повозке за хлебом. Его возили оттуда в Красный корпус для раненых. За корпусом был небольшой парк с могучими старыми деревьями, за которым не ухаживали, наверно, со времен революции. Летом на них селились во множестве вороны и другие птицы, на которых мы охотились с луками и рогатками.
На какое-то короткое время мы остановились у Зинаиды Воротилиной, близкой подруги сестер Совцовых по саратовскому медучилищу. Воротилина закончила мединститут и работала в госпитале терапевтом. Она была инициатором нашего переезда в Беково. Жила она в большой избе - срубе одна. Мы часто бывали у нее в гостях.
Нам с тетей Шурой выделили отдельный деревянный домик около Красного, хирургического, корпуса. Корпус считался главным, потому что здесь располагалась и администрация.
Таких, как наш, стандартных домиков, расположенных рядком перпендикулярно фасаду госпиталя и чуть поодаль, было 4 или 5, в них жили семьи врачей и администрации. Наш был первым в ряду. Мама боялась, чтобы я и Лера не заразились туберкулезом от тети Шуры, поэтому мы жили в одной части дома, а тетя с Викой - в другой, с отдельным ходом. Но общение все равно было довольно тесным. Окна квартиры тети Шуры выходили в промежуток к расположенному рядом дому, где жила врач Горина с дочерью Тамарой, моей ровесницей - одноклассницей и полуторагодовалым сыном. Они приехали из Москвы и в конце войны вернулись туда же. Вдоль фасада домиков тянулась к корпусу пешеходная дорожка. Сзади был забор, отгораживающий всю территорию госпиталя от проезжей дороги.
Перед дворцом, торцом к фасаду, располагалась большая спортивная площадка для выздоравливающих раненых с типичным для того времени набором физкультурных сооружений. Здесь была городошная бетонированная площадка с валявшимися на ней круглосуточно городками и палками - битами, яма для прыжков в длину, турник и, расположенная в самом центре, высоченная перекладина, на которой висели шест, канат, трапеция и параллельные кольца. К одному вертикальному столбу перекладины приделан бум, а к другому - лестница до самого верха. Окаймляла все это широкая грунтовая беговая дорожка. Вечерами на площадке собирались раненые и сотрудники госпиталя размяться физкультурными упражнениями и, естественно, болельщики. Но утром и днем, в летнюю жару, весь комплекс безраздельно принадлежал нам, детворе. Каждый мальчишка в меру сил и способностей являл перед девчонками свою ловкость и удаль, а девчонки старались не уступить в смелости ребятам. Мне лучше всего удавались упражнения на трапеции: раскачиваясь в висе, переворачивался с опорой на руки, садился, вставал на палку, пропустив палку под коленки свисал вниз головой и руками, а потом раскачавшись, спрыгивал на землю без помощи рук. На турнике только подтягивался, но этот снаряд не любил. Плохо получалось взбираться по канату, гораздо лучше - по шесту. Особенно старался произвести хорошее впечатление если наши упражнения наблюдала Тома Горина.
В 9 лет, во время невероятных усилий доползти по шесту до самого верха, верхней перекладины, впервые пережил ни с чем несравнимое щемящее непонятное ощущение, которое, как узнал через многие годы, было оргазмом. Сначала испугался, а позднее, редко, но пытался добиться того же эффекта. Очень любил соревноваться с ребятами в городки. Летом наступил пяткой на ржавый гвоздь, торчавший из доски. Нога распухла и долго болела, но, как только смог с палкой выходить на улицу, первым делом захромал, под сочувственные взгляды девчонок, к любимой трапеции.
Слева и впереди от госпитального корпуса, за спортивным комплексом, было огромное не просыхающее болото. По этому болоту мы плавали на самодельных плотах, сарайных дверях и устраивали сражения похлеще тех, о которых позднее прочитал в повести Аркадия Гайдара "Школа". Может потому и полюбил я ту повесть. А сколько комьев земли, камней и палок пошвыряли мы в местных лягушек, самозабвенно орущих на всю округу! Я - это тот самый, который, по Козьме Пруткову, и сегодня предпочитает кваканье лягушек пенью соловья. Потому что в Ведено, в Беково, да мало ли где еще я помню лягушачье стрекотанье , а вот свист соловья не помню.
В Беково я интенсивно и беспорядочно читал книги, взятые из школьной и сельской библиотеки: любимые русские былины и поразительные приключения Тома Сойера и Геккльберри Фина, "Славу дона Рамиро" Энрике Ларетты предпочел "Трем мушкетерам" (в какой-то момент надо было выбрать одно). Потом долгие 4 года я пытался перехватить Дюма в библиотеках и у друзей. Прочитал все последующие книги трилогии, а первую - только в 6 классе в Белгороде Днестровском). Большое впечатление произвела "Как закалялась сталь" Н.Островского. Проглотил книги А. Гайдара, автобиографическую трилогию М. Горького, " Карабугаз-гол" Паустовского и многое другое, не оставившее такого яркого впечатления, как названное. В 3-4 классах я поглощал книги не систематично, но много.
Учебу в 3-ем классе я помню смутно. Школа из красного кирпича в 2 или 3 этажа располагалась далеко то дома, прошмыгнуть в нее надо было, чтобы не встретиться с оравой четвероклассников, предводителем которых был грозный "Шах" ( Шахов) . Впрочем меня обычно не задевали, наверное, потому, что за отличную учебу тоже, как Шахов, имел кличку - " Профессор", а бить профессора было не с руки.
Осенью нас часто выводили а поля собирать колоски пшеницы, оставшиеся после уборки комбайном. Ходить по жнивью в рваных тапочках, из которых через дыры торчали пальцы, а иной раз и босиком, было колко, но мы работали с энтузиазмом и бодро пели песню того времени:
"Если завтра война, так мы пели вчера,
А сегодня война наступила,
Если брат и отец бьют на фронте врага,
Значит в поле выходят ребята!
Слушай, Родина, клич пионерский,
Пионер на посту боевом,
Мы поможем в бою за Отчизну свою
Пионерским упорным трудом."
Я не помню всех слов этой песни, сложенной на мотив известнейшей довоенной песни " Если завтра война, если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет,
Как один человек, весь советский народ
За любимую Родину встанет.
На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров,
Если завтра война, если завтра в поход -
Будь сегодня к походу готов."
Это были могучие песни, почти гимны, поднимавшие людей от мала до велика на военные и трудовые подвиги. Смешны потуги современных конъюнктурщиков доказать, что коммунистическое правительство не готовилось к войне с фашизмом и было недальновидным и глупым. Таких бы "глупых" вождей нам сегодня! Суровое время грандиозной коммунистической перестройки обусловливало и суровые меры. Сегодня гибнет ежегодно до 2 млн человек а 2,2 спивается во имя каких целей? каков результат? Какова путеводная звезда ? Мы становимся великой, передовой державой?
Урок пения был у всех нас одним из любимых. Мы забывали голод и холод, разучивая каждую вновь появлявшуюся песню. Орали, не щадя глоток, весь арсенал Гражданской и Отечественной войн. Песен было много. Их пели по радиорепродуктору, черной тарелкой висевшему дома над кроватью, пели ансамбли, приезжавшие к раненым в госпиталь и собиравшие на том же спортивном поле всех, кто мог двигаться. Раненые, медперсонал, местные жители, ребятня сидели на стульях, вынесенных из корпуса, на скамейках, бревнах, досках, на траве, - устраивались кто как и где мог. А какие это были ансамбли! Краснознаменный военный Александрова, хор Пятницкого ! В иное время вряд ли они приехали бы в забытое Богом Беково. Выступали, конечно, и самодеятельные артисты -работавший в госпитале медперсонал и их дети, выздоравливающие раненые.
И сейчас звучит в душе веселый розыгрыш " Что ты, Вася, приуныл?", бодрая песня "Пролетают кони, да шляхом каменистым ", мелодичная "На рейде", торжественно-величественная " Вставай, страна огромная", многие другие.
В детских играх на спортплощадке, в парке меня постоянно сопровождали мои одногодки Тамара Горина и ее подруга Рая Грецкая. Я нравился Рае, а мне -Тома. Тамара жила в соседнем домике и мы часто глазели друг на друга, сидя на подоконниках. Однажды я, хорошо помнящий об романтических отношениях Тома Сойера и Ребекки Течер, написал записку - " Тома, я тебя люблю" - и послал ее с нарочным - своей сестренкой Викой , наблюдая в окно за эффектом. Тамара, прочитав записку, тут же прислала ответ с той же Викой. " Я тебя тоже люблю". Это было первое мое объяснение в любви девочке. У нас с Томой появилась тайна, о которой никогда не говорилось, но отношения стали теплее и большую часть времени в школе, на улице, дома мы проводили вдвоем, играли, обсуждали книжки, бегали на коньках. У нее были "снегурки", а я прикручивал к валенкам подаренные мне тетей Марусей " дутыши", оставшиеся от Вали. Кататься на утоптанных дорогах было неудобно, но катков в деревне не существовало, конькобежцы мы были плохие, и крепко держались за руки, весело валились друг на друга. Никаких поползновений целоваться и обниматься не было в помине. Просто нам было хорошо вместе.
Свободное копирование
