Автобиография семьи. Великая Отечественная Война - 17

Когда госпиталь собрался передислоцироваться ближе к фронту, мама и т. Шура с нами, детьми, переехали в село Зубрилово Тамалинского района (соседнего с Беково), где тоже работали в госпитале.

   Зубриловский госпиталь располагался в бывшем дворце князей Голицыных-Прозоровских. Рядом стояла фамильная церковь с усыпальницей под нею. Я с друзьями спускался в этот склеп, бродил между возвышениями с мраморными надгробными плитами, на которых можно было прочитать о генерал-аншефах, просто князьях и княгинях, их младенцах, похороненных в дореволюционное время. Несколько могил было огорожено под небом около церкви, в изголовье стояли мраморные и гранитные памятники с бюстами. Несколько сановных голов было отбито, и они еще валялись здесь же. Напротив церкви, торцом к ней стояло одноэтажное каменное добротное длинное коридорной системы здание, в котором, вероятно, ранее располагалась дворня, а теперь жили мы и другие сотрудники госпиталя. Первые две двери налево были в комнаты т. Шуры с Викой и затем нашу. У входа была калитушка, где мы какое-то время держали поросенка. В конце коридора жила эвакуированная из Ленинграда первая жена известнейшего профессора-хирурга по костно-суставному туберкулезу Корнева с дочкой. Девочка была на несколько лет старше меня, она познакомила меня с "Евгением Онегиным" и открыла, что есть еще знаменитый поэт - Бальмонт, но стихи последнего я очень долго не мог найти и прочитал, минуя юношество. Девочка тяжело болела легочным туберкулезом, не выходила на улицу, мне запрещалось ее посещать, но я нарушал запрет и скрашивал ее последние дни. Вскоре она умерла.

   Госпиталь - дворец и все строения окружал огромный парк, запущенный, как лес, с сохранившимися аллеями, какой-то кирпичной башней. Недалеко от дворца сохранился двухсотлетний дуб, под которым, по преданию, И.А.Крылов, служивший здесь у Прозоровских секретарем, сочинил знаменитую басню " Свинья под дубом вековым". Дуб был огромен, некоторые его могучие ветви поддерживали подпорки, деревянный заборчик предупреждал возможность несчастного случая при приближении к нему. С большим сожалением узнал я недавно, что дуб за ветхостью уже спилен. А в те времена мы бегали к небольшому котловану, где , как говорили, стоял домик Крылова.

   Начальником госпиталя был известный врач Соинов, участвовавший во вскрытии в Тарханах могилы М.Ю.Лермонтова. Он рассказывал, что в могиле кроме поэта была похоронена его бабушка и Соинов по костям таза определил где есть кто. В известном рассказе Ираклия Андронникова "Горло Шаляпина" упоминается Соинов. Сын Соинова был лет на 6 старше меня, иногда гулял со мной по заснеженным аллеям парка, рассказывая о книгах, своем увлечении филателией. От него я и заразился всяческим собирательством, а начал с марок. Каждую свободную копейку я нес в Зубриловскую почту и сегодня эти марки Великой Отечественной войны (правда, изрядно потрепанные моим младшим братом в бытность его неразумным мальчишкой) хранятся, как память.

   Воронежский и Сталинградский фронты были близко, раненных привозили на машинах, разгружали у стен госпиталя. Военную форму меняли на больничную. Мы, мальчишки, безотцовщина и по сути без матерей, которые с утра до ночи в работе, вертелись тут же, выпрашивая петлицы и знаки различных родов войск: стрелковых, артиллерийских, танковых (" все промелькало перед нами, все побывали тут" !), а так же рубиновые треугольники, кубики, шпалы. А вскоре появились погоны, лычки, звездочки, Все это привинчивалось, подгонялось, пришивалось с помощью тех же воинов к воротникам детских рубашечек, возникали новые командиры и подчиненные, организовывались взводы из 3 человек и полки - из 5. Я был майором, командиром, а трехлетнему Лере достались погоны старшины. Так мама его и звала -" мой старшиненок". Моя команда тут же по лестнице забралась на чердак нашего дома, где и оборудовала штаб. В другой половине расположился штаб конкурирующей команды. Удивительно, что на крышу по лестнице вбирались не только мы, школьники, но и мой маленький брат. Не потому ли взрослые лестницу позднее убрали подальше от греха.

   Ушли из памяти многие мои одноклассники, но Ивана Гнусарева, Алю Перфильеву, Марата Князева (классом старше) не забыл. Не мой ли друг детства стал впоследствии известным ангиохирургом, профессором М. Князевым? Не успел спросить, рано ушел он из жизни. Помню, как катались мы зимой с длинного тягуна - дороги под горку на самодельных санках, рискуя попасть под копыта, к счастью, редко проезжающих лошадей с санями, какой радостью встретили в школе разгром немцев под Сталинградом, как изучали винтовку и автомат, как снова собирали оставшиеся после покоса колоски в мешки, шлепая по жнивью, в кровь стаптывая ноги. Колоски сдавали для фронта, для победы. Прочитав в каком-то журнале рассказ о молодогвардейцах, я сделал из нее постановку. В школьном драмкружке мы ее, под руководством учителя, отрепетировали и показали на сцене деревенского клуба. Я был, конечно, Жорой Арутюнянцем и мы убивали предателя Фомина. Спустя десятилетия англичане в своем фильме об Отечественной войне назвали партизан за казни предателей террористами, чем оскорбили меня до глубины души. В этом же клубе принимали меня в пионеры. Мое звено, усиленное малышами - лейтенантами, сержантами и старшинятами , больше всех собирало металлолома. Мы не только играли, бегали с самодельными планшетами, саблями, ружьями, но подобно тимуровцам ( а книгу эту читал каждый грамотный и пересказал неграмотному) помогали старшим как могли. Школьники, мы собирали посылки для фронта, вкладывая в них наши примитивные детские письма с пожеланиями здоровья и победы. Воспитанные в годы войны никогда не были стяжателями, совками, гребущими под себя, хотя они знали цену всему хорошему. Все годы учебы в школе я ходил туда с радостью (исключая 5-ый класс). В Зубрилове ,однажды приняв лунную светлую ночь за рассвет, я поднялся, собрался и пришел в школу в 4 часа . Может быть потому, что я всегда отлично учился, был лидером в классе? Или наоборот?

   Питалась наша семья плохо. Продукты выдавались по карточкам в мизерном количестве. В летнее время за хлебом в сельский магазин отоваривать карточки ходил я. Ждать, когда привезут из пекарни хлеб приходилось в очереди долго. Иногда его вообще не привозили. Однажды хлеба не было 15 дней подряд, а когда, наконец, выдали - он был с лебедою и овсом, впивавшимся в десны. Главной едой была картошка, варенная " в мундире", потому что чистить ее было некогда, а жарить не на чем. Вкус этого картофеля, который я иной раз ел, не слупывая, по лени, кожуру, неприятен мне и по сей день. Картофель растили на выделенных каждой семье трех "сотках". Сажали также немного моркови и огурцов, тыкву, укроп. Помню, как мы с мамой вскапывали, сажали, поливали, а осенью отвозили с поля урожай на сделанной мною из трех досок, деревянного ящика и двух шарикоподшипников тачке, благо огород был недалеко от дома. Тетя Шура из-за болезни работать не могла, но помогала как могла. Огород днем охраняли от воров мы, мальчишки и девчонки, а на ночь нанимали сторожа, у которого был большой шалаш посреди поля , входить в который нам запретили.

   Что такое межа и несжатая полоска я познал в детстве. Однажды ездил с мамой в поле косить и молотить собственное просо. Его коллективно посадили госпитальные работники для себя километров за семь от дома. Мама в доле с тетей Шурой дважды покупала на мельнице мешок пшеничной муки. Когда было совсем туго, из нее пекли блины и ели с кислым молоком. Молоко в деревне покупали детям нередко. Выручало семью то, что моя мама в госпитале работала диетсестрой и кормилась на кухне. Это не разрешалось, но сердобольный старик шеф-повар, работавший на кухне еще при князьях, понимал реальность каторжной работы своих сотрудников, у которых росли дети без отцов, сражавших на войне, и поэтому позволял иногда даже забрать ведро отходов для нашего поросенка. За Лерой, Викой, и мной приглядывала приходящая старушка, которая оставалась и ночью, если раненые поступали поздно и мамы оставались в госпитале.

   Иногда летом я и мама отправлялись в гости к дедушке и бабушке.. Для этого надо было 12 километров пешком прошагать ( редко подъехать на телеге) до станции Вертуновская, где сесть на пригородный поезд, отправляющийся до Ртищево. Со временем я освоил эту дорогу и бесстрашно ходил один по пыльной колее (в десять- то лет!) в коротких штанишках с бретельками, в серой рубашке, подпоясанной узким ремнем, считая телеграфные столбы ( 10 штук - километр1), чтобы знать скоро ли станция Вертуновская. Там взбирался на подножку вагона и ехал, болтая ногами, как безбилетный беспризорник. Скорость поезда была маленькой, конструкция старых вагонов не предусматривала нынешних закрывающихся наглухо дверей, высоких платформ тогда не было в помине, а дорогу к дедушке, к тете в городе я знал хорошо. Сегодня лишь вольные цыгане разрешат такое своим детям.

   В те годы я не чувствовал, что русские дедушка и бабушка относились ко мне не так любовно, как армянские. Много позже я понял, что в этом сыграло роль воспитание в царско-режимном шовинистском чувстве русского крестьянина. Дедушка всегда говорил "нацмен" и никогда -армянин. Позорно, что после долгих лет жизни в цивилизованном обществе, построенном ох как трудно в советское время, мы возвращаемся назад, в позапрошловековую дремучесть.

   Запомнилась мне поездка с мамой в Тамалу за глиняной посудой для госпиталя. Мама самостоятельно запрягла лошадь в повозку и мы вдвоем поехали к гончару за 25 километров от дома. Тамала, Сердобск, Вертуновская, Ртищево - это треугольник, где прошла жизнь моих родственников Совцовской линии и мама хорошо ориентировалась в пути.. Часть дороги я правил лошадью самостоятельно. Впервые увидел тогда, как работает гончар, как быстро и ловко выделывает на круге тарелки, чашки, крынки, покрывает глазурью, обжигает. Мне разрешили попробовать сделать из глины чашку. Погрузив в солому закупленную утварь, мы поздно вечером вернулись в госпиталь с полной телегой посуды, ничего не разбив. Было из чего потом раненным пить и есть. Себе мы купили большую крынку для молока.