Поместили меня в небольшой служебный кабинет с решеткой на окне, где не было даже и подобия койки. В прежнюю камеру «не полагалось».
Значит, и Вера Николаевна провела ночь после суда рядом с камерой? Вдруг она, и правда, уже на свободе?
Осознать путешествие из тюрьмы в суд и обратно, осмыслить приговор и предстоящие семь лет заключения было невозможно. Мозг механически отстукивал: семь лет… семь лет… Эрику — десять… Чего? Кто построил эти дробилки, докалывающие орехи?
На замызганном письменном столе кабинета рядом с приговором лежал донорский паек, принесенный Чингизом. Всего-навсего в институте я помогала киргизскому мальчику разбирать латынь на медицинских атласах. И вот — его бесценный дар плюс еще вымах на сук тополя у окон суда!
Душа грелась возле пайка Чингиза.
Думала об Эрике. Дело было уже не в «простить» или «нет», а в тупом страхе: семь и десять лет лагерей!!!
К ночи дежурный забросил тонкое одеяло и грязную подушку.
Я составила стулья, легла на жесткое ложе, чтобы скорее там, во тьме, получить питание забытьем. Сон был тяжелым, черным, похожим на толстый слой навалившейся сырой земли.
Где-то опять скрежетало, гремело железо. Открывали замок и засовы. Принимать хоть что-то из реальности не было сил, но в кабинет почти вбежал следователь. От испуга я села, подняв каменную голову. Он был неузнаваем. Волосы растрепаны, воспаленные глаза красны. «Пожар? Несчастье с Эриком?»
— Мне показалось, что вы повесились!!! — выпалил он. От какого-то стороннего злорадного чувства родилось мое:
— И не подумала!
Хотелось сказать ему еще что-то оскорбительно злое, уничижительное и чтобы он немедленно убрался.
— Я не ждал такого приговора. Я был уверен, что вас освободят… Следователь говорил, что надо подавать кассацию. Подошел к зарешеченному окну.
— Семь раз без вас расцветет урюк. На восьмой будет цвести при вас…
Да, урюк красиво цветет в Киргизии: бело-розовым цветом обсыпаны деревца в садах. Иными виделись мне предстоящие семь лет.
— Нет ли у вас какой-нибудь просьбы? — спросил опять следователь.
Мне было жаль фотографий, забранных при обыске: родителей, застенчиво улыбающихся Реночки и Валечки, кипы других.
— Сохраните фотографии.
— Сохраню!
Уснуть я уже не могла. Накатил страх перед общей тюрьмой. Неизбежность ужаса придвинулась вплотную.
В самом деле: почему я не повесилась? Ведь, сидя у себя в кабинете, опытный следователь вычислил для меня самоубийство.
Нет, в ту ночь я еще не думала о нем. Всего еще не умела представить.
Рано утром за мной пришли.
— Собирайтесь.
— Куда?
— В городскую тюрьму.
Я заплакала.
— Ну-у, — бормотал начальник тюрьмы.
— Страшно туда. Разве нельзя здесь остаться?
— Здесь? Нельзя… Я что-нибудь сделаю. Попрошу, чтоб вас… не в общую камеру…
В тюремном дворе стоял «черный ворон».
Свободное копирование
