Таганрогская гимназия - 16

Строй преподавания и учебные программы за год или за два до моего поступления были в нашей гимназии совсем иные, чем теперь. Латыни, греческого еще не было, но зато преподавались такие важные для местной, чисто коммерческой жизни предметы, как законоведение и итальянский язык. Когда же произошла реформа в пользу классицизма, то учителя законоведения превратили в преподавателя латинского языка, а учителя итальянского языка упразднили совсем, и он, чтобы не остаться без куска хлеба, стал торговать учебниками. Когда ввели впервые древний греческий язык, то случился неожиданный казус: ни в округе, ни в нашем городе не нашлось учителя, который был бы способен занять это место, и кандидата пришлось, как говорится, искать днем с огнем. Из современных греков, которыми кишмя кишел Таганрог, не оказалось ни одного подходящего, потому что ни один из них, даже самый образованный, не знал мертвого языка своих доблестных предков. Выискался один-единственный человек-классик, с грехом пополам умевший разбираться в Гомере. Это был местный лютеранский пастор Herr Herz, учившийся в ранней молодости в своем, не успевшем еще к тому времени объединиться немецком фатерланде. За него, что называется, уцепились и немедленно привлекли "открывать в гимназии курс древнего греческого языка". Добряк немец отнесся к делу с немецкой педантичной добросовестностью и сам, на склоне лет и уже убеленный сединами, начал дома усердно зубрить те уроки, которые задавал потом в классе. Ученики, познакомившись с греческим алфавитом, тотчас же облюбовали букву омега и окрестили герра пастора Омегой; но он, по своему добродушию, нисколько не обижался, видя всякий раз начерченную на классной доске мелом огромную омегу, и даже сам снисходительно улыбался: "Я знаю, что это значит,-- усовещевал он учеников.-- Это -- омега, и это -- я. Вы так называете меня. Это, может быть, для вас весело, aber es ist gar nicht gut. Это не хорошо. Это не надо..."

Преподавал он у нас целый год, а затем на смену ему прибыл из-за границы настоящий дипломированный учитель греческого языка, тоже немец и тоже большой добряк,-- Густав Иванович Шемберг. Это был заправский филолог, хорошо знавший свой предмет и совершенно свободно читавший Эсхила, Софокла и Демосфена в подлинниках. А "Илиаду" и "Одиссею" он знал наизусть. Поступив к нам, он должен был учиться русскому языку и в первое время говорил: "Ведитесь лучше", "учите себя хорошо", "это есть недобросовестно" и т.п. Не зная русского языка, он при толковании синтаксиса во многих случаях оказывался в затруднении, а иногда и совсем становился в тупик. Древний греческий язык имеет в конструкции свои особенности, не всегда удобоусвояемые русским человеком. И втолковывать эти особенности ученикам нужно долго и умеючи. Если взять, например, простую русскую фразу: "У меня украли калоши" и перевести ее на древнегреческий буквально, то выйдет абсурд. Чтобы было верно и правильно по-гречески, нужно русскую фразу исковеркать так: "Я укрался относительно калош". Милейшему Шембергу, которого все очень любили, не всегда удавалось справляться с объяснениями этих тонкостей синтаксиса мертвого языка. Но лишь только мы освоились с нашим новым учителем и лишь только начали понимать его, как его от нас убрали.

Дело в том, что в описываемое время округ ежегодно командировал на летние месяцы по одному из учителей латинского и греческого языков за границу для ознакомления с тем, как преподаются эти предметы на родине среднеучебного классицизма -- в Германии. Каждый из побывавших в командировке учителей по возвращении домой должен был представлять через округ в министерство отчет о своей поездке. Само собою разумеется, что все такие учителя составляли свои отчеты в том хвалебном классицизму духе, которого требовало тогдашнее министерство, и каждый из них, желая выслужиться, старался видеть в Германии одно только прекрасное и указывать на те недочеты, которые, по его мнению, замечались в преподавании у нас. Каждая командировка учителя вносила потом в преподавание все новые и новые строгости и требования.

Густав Иванович Шемберг был честен. Съездив на казенный счет за границу, он написал в своем отчете, что в Германии древние языки преподаются с толком, а у нас в России -- без толку, что в Германии есть смысл преподавать их потому, что немец, по складу своей головы, способен воспринимать классиков, а славянин, по той же причине, будет над латинским и греческим только мучиться; что славянскому юноше гораздо полезнее было бы преподавать языки новые и предметы, ближе стоящие к практической жизни: на этих предметах славянский юноша действительно разовьется, а от усиленного преподавания классиков успешного развития ждать нельзя. Пользы от них не будет подрастающему поколению никакой. Этот взгляд Шемберга, целиком процитированный в одном из тогдашних толстых журналов, был признан ересью -- и его быстро убрали.

Третьим учителем, читавшим с нами "Илиаду" и "Одиссею" и внедрявшим в наши головы грамматику Курциуса, был обрусевший и выросший на русской почве грек Николай Федорович Агапьев. Преподавал он в старших классах, и положение его было поистине жалкое. Он был, что называется, совсем не ко двору. Древнего языка он не знал, с тонкостями грамматики знаком не был, слов знал мало, на уроках постоянно рылся в лексиконах и страшно путался в переводах. Ученики над ним прямо издевались и нарочно приставали к нему с просьбами объяснить то или другое синтаксическое правило или перевести то или другое непонятое будто бы место. Будучи не подготовленным и чувствуя ехидный подвох, он всякий раз густо краснел, а ученики улыбались, хотя и сдержанно, но далеко не двусмысленно. В классе, на каждом уроке греческого языка, он, видимо, очень страдал и сам чувствовал себя не на месте. Кончил он тем, что, как рассказывали потом, бросил педагогическое поприще и поступил на какую-то другую службу.

Перечисленные только что "греки", как мы их называли, были учителями основных классов гимназии. Благодаря наплыву учеников, мало-помалу и постепенно, без скачков, открывались классы параллельные. В параллельные классы потребовались новые учителя древних языков. Здесь одним из преподавателей греческого языка был природный грек Зико. Имени и отчества его не помню. У него я не учился. Родом он был из Греции, с какого-то из окружающих ее Цикладских, кажется, островов. Он тоже не знал русского языка, хотя и учился ему усердно. О нем ученики рассказывали, будто бы он во время греческого диктанта фразу: "Кир соскочил с колесницы" -- переводил: "Кюр скачивался с колеснис", и будто бы утверждал, что множительное от "муха" будет "муши", потому что "ухо -- уши". Предмет он свой знал, и "Илиадой" увлекался и читал ее с выражением. Его любили. Он был человеком редкой справедливости, не злоупотреблял отметками и в педагогическом совете всегда стоял за учеников и защищал их интересы. Не любил он, когда к ученикам придирались. Однажды не в меру усердный и не очень далекий надзиратель, некто Евлампий Михайлович Дробязгин, крикнул ученикам в раздевальной:

-- Снимите, господа, вы фуражки! Разве не видите, что здесь даже учителя ходят без шапок!

-- А если учителя будут ходить без панталони,-- громко и ядовито заметил со своим греческим акцентом Зико,-- то и уценики должны ходить без панталони?..

Когда я покинул гимназию, Зико еще продолжал в ней учительствовать. Жив ли он -- не знаю. Теперь ему было бы уже, вероятно, под восемьдесят, а то, пожалуй, и больше.