Таганрогская гимназия - 15

Ученическая библиотека, из которой учитель русского языка раз в неделю раздавал ученикам, начиная с четвертого класса, книги для чтения, помещалась отдельно от учительской библиотеки и состояла всего только из двух шкафов. Библиотека эта была учреждена по предписанию из округа, стало быть, не иметь ее при гимназии было нельзя. С другой стороны, и держать в ней новейшие книги, согласно циркулярам из округа, тоже было нельзя. Поэтому я буду недалек от истины, если скажу, что в этой библиотеке не было ничего, если не считать нескольких книг по богословию, которых, конечно, мы, юнцы, не читали. Затем следовали Хомяков, Сумароков, Херасков, Мерзляков, Державин, Жуковский, Дружинин, Гребенка и целая серия сборников сказок и анекдотов вроде: "Свободные часы досуга". Был также сборник былин и две книжки "Калик перехожих". Этих экземпляров не брал никто, потому что их бытовое содержание было нам не по разуму. Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Грибоедова и Тургенева внесли в каталог и поставили на полки уже позднее. Благодаря такому составу библиотеки я с четвертого класса и до сих пор помню начало "Россиады" Хераскова:

Пою от варваров Россию свобожденну,

Попранну власть татар и гордость низложенну...

Переводы "Илиады", "Одиссеи" и некоторых римских классиков занимали одно из первых и видных мест на полках. Молодежь, наполнявшая свои досуги этими творениями древних авторов, была у педагогического персонала на хорошем счету. Подметив эту слабую струнку преподавателей, некоторые ученики старших классов -- в том числе и я -- стали усиленно брать на дом именно эти книги, но, конечно, не читали их, а ставили у себя на полку или же попросту бросали куда-нибудь на стол или в угол и предпочитали контрабандою читать Дрепера, Милля, Спинозу, Гизо, Белинского, Добролюбова и Писарева. Но тут я должен откровенно сознаться, по крайней мере за себя лично, что читали мы этих авторов очень усердно, но понимали очень мало. Читать же их должен был каждый из нас обязательно, иначе свои же товарищи стали бы считать пробавляющегося иным чтением человеком "неразвитым", или, еще хуже, "недоразвившимся до понимания серьезных книг". А убийственнее такого товарищеского приговора, при наших тогдашних воззрениях, не могло быть ничего в мире. Это значило совсем уронить себя в глазах класса и всего общества и в особенности в глазах учениц женской гимназии, за которыми мы ухаживали и перед которыми наперебой хвастали своею начитанностью. Самолюбие у каждого из нас было в эти годы гигантское и очень легко уязвимое. Появиться в городском саду с томом Милля или Добролюбова в руках считалось у нас в старших классах признаком хорошего тона. В то же время учителя латинского и греческого языка конфисковали у нас на уроках "Рокамболя", "Парижские тайны", "Тайны Мадридского двора" и тому подобную литературу. Этих авторов мы читали действительно с пониманием и читали почему-то непременно во время уроков. В шестом классе у кого-то из товарищей появился томик Поль де Кока, и весь класс трепал его с такою жадностью и с таким интересом, что учителю, изловившему ученика на незаконном чтении, пришлось конфисковать только одни истрепанные и растерзанные листки.

Фальшь такого поведения мы поняли уже в университете и позднее, когда научились читать действительно серьезных авторов с толком. Только начиная с университетской скамьи мы должны были, положа руку на сердце, сознаться самим себе в том, что мы до этого ничего, в сущности, не читали и ничего не знали. Но все же в нашем гимназическом самомнении и наивной уверенности в начитанности нельзя видеть ничего дурного или смешного: каждому возрасту свойственно невинное желание перерасти свои годы и казаться умнее, развитее и начитаннее; а гимназистам старших классов питать в себе эту слабость и сам Бог велел. На то нам и юность дана с ее увлечениями и вполне простительным самообманом и самонадувательством. И напрасно, совершенно напрасно гимназическое начальство боялось давать в руки нам, юнцам, Белинского и Писарева. Все равно из этого ничего не вышло бы, и мы дальше нескольких громких и, в сущности, невинных фраз, выхваченных из этих опасных авторов, не пошли бы. Но зато мы могли бы не контрабандою, а с чистой совестью становиться в позы перед гимназистками и гордо заявлять им: "Вы напрасно, Марья Ивановна, считаете мои взгляды отсталыми. Я недавно прочел Писарева: и он говорит то же, что и я. Например..."

У нас многие стреляли в гимназисток этим порохом -- и не без успеха. Я сам, будучи учеником седьмого класса, прочел однажды в компании "развитой" молодежи обоего пола с таким апломбом цитату из Добролюбова, что все только рты разинули и тут же признали меня "начитанным". Но если бы Добролюбов мог в этот момент воскреснуть, то он, наверное, дал бы мне при всей честной компании позорный подзатыльник и сказал бы: "Не ври. В моих произведениях такого места вовсе нет".

Но и этому поступку можно найти оправдание: блажен, кто смолоду был молод. В силу этого чувства молодости большая часть моих товарищей были щедры на цитаты. Надергивали мы их и перевирали нещадно. Но зато слыли учеными людьми. Многие из нас, в том числе и я, грешный, в одном из старших классов усвоили себе привычку говорить не простым и удобопонятным русским языком, а непременно вычурными и мудреными, а подчас и туманными от глубины премудрости фразами. Мы искренно и убежденно щеголяли этим языком. Родители и родительницы попроще приходили от этого языка в умиление и шептали знакомым и родным: "Вы замечаете, какой у меня Саша стал ученый? Говорит так умно..."

Эта мания выражаться "красиво" продержалась, однако же, недолго. Меня лично отучил от нее сразу местный мировой судья, в камеру которого я был вызван свидетелем. "Выражайтесь, молодой человек, попроще,-- сказал он.-- До сих пор, прислушиваясь к вашему красноречию, я никак не могу понять, что именно вы хотите сказать..."