Судьба одной дворянской семьи... - 70

На следующее утро рано я была уже у ратуши. Я стала внизу лестницы, ведшей и залу суда, надеясь, что увижу, когда будут проходить судьи, но они имели другие ходы, позволявшие им избегать взоров несчастных просителей. Тут какой-то неизвестный человек сделал мне знак, чтоб я шла за ним, спросивши меня прежде мое имя. Я с замиранием сердца издали последовала за ним: я надеялась увидеть ее, но горько ошиблась, Я поднялась вслед за ним до третьего этажа, где проводник мой ввел меня в комнату, выходившую окнами на двор, и, убедившись, что никто не видит вас, он вручил мне футляр и ножичек моей тетушки, которые она возвращала мне и которые были переданы ему, как он говорил, каким-то неизвестным. Так она чувствовала, что я нахожусь здесь поблизости; она догадывалась о моем присутствии в этом месте, она знала, что меня здесь найдут. Я приняла с чувством глубокого благоговения эти вещи, как драгоценную память от нее, и настоятельно умоляла, чтоб меня тайно допустили к ней (рассказывали, что нескольких лицам удалось проникнуть в "дурной" подвал; но это стоило больших денег, а у меня их совсем не было. — Прим. автора.). Он остался нем к моим вопросам, бесчувствен к моим мольбам, и не хотел брать на себя ничего. Я набожно приложилась к этим вещам, которых касалась рука тетушки. Все-таки нашлись сострадательные души, пролившие некоторую сладость и горькую чашу, которую нам суждено было испить до дна. Может быть, человек этот, хотя и не обещал мне ничего, все-таки передал моей тетушке слова ее детища и этим доставил материнскому ее сердцу единственное утешение, которое ей было еще доступно на земле; может быть, он сказал ей: "Я видел ее, она любит и оплакивает тебя... она молится за тебя".

Во все это роковое утро, 11-го февраля 1794 года, я не отходила от ратуши и находилась в неописанном горе. Я кружилась по обширному двору, не замечая и тех, кого искала. Если бы часовые не отогнали меня, я бросилась бы в самую залу суда требовать ев у судей. Наконец, я остановилась неподвижно перед роковой дверью, из которой она должна была выйти. Мне хотелось еще раз увидеть ее и затем умереть самой. Мне хотелось еще раз увидеть ее!

Вместе с тем я боялась быть замеченной ею, чтобы не поколебать ее мужества. И все-таки я неистово восклицала: "Я хочу видеть ее!" Но здесь память изменяет мне. Как сквозь сон вижу людей, осведомлявшихся о причине моих слез, и только это напоминало мне, что я в слезах; слышу бой часов; как быстро проносились они!.. Одиннадцать три четверти. Я хочу еще оставаться здесь. Назначено в двенадцать... Меня хотят увести, меня уводят. Ах, зачем я ушла? Зачем я поддалась слабости? Не подумала ли она, что я покинула ее? Если что может меня утешить и том, что я не увидела ее более — это мысль, что мое присутствие и мое отчаяние сделали бы для нее эту минуту еще тяжелее.

Я оставалась без движения, погруженная в свое горе, словно в какую-то глубокую бездну, когда около трех часов раздался звонок. Незнакомая женщина сунула мне в руку какую-то записку и исчезла. Эта записка была от моей тетушки, которой уже не было на свете! Боже мой! Сердце мое разрывалось от боли! Вот эта записка: "Обнимаю тебя, мой добрый и дорогой друг. Вчерашняя записка моя не дошла до тебя. Благодарю за кофе; я сейчас пила его. Береги свое здоровье и твоих двух друзей. Советую тебе отправиться с ними навестить твою сестру. Ничего не требуй от них и присылай мне как можно меньше. Все принадлежит Канта и Мариньи. Обнимаю вас от всей души; не имею надежды сделать это самой. Я просила, чтоб меня еще раз подвергли допросу. Береги себя и люби свою тетку, которая горячо любит тебя и молит Бога о свидании с тобой и о твоем счастье. Не хлопочи о разрешении видеться со мной. Передай мой дружеский привет нашим соседям; постарайся внушить им участие к твоей судьбе. Прощай, мой маленький, мой дорогой друг. Посылаю тебе ящичек (это была табакерка. Я не получила ни ее, ни других вещей. Вероятно, тот, который передал мне футляр и ножичек, все остальное присвоил себе. - Прим. автора.), ты перешлешь мне его назад завтра после обеда вместе с футляром и прочей мелочью. У меня есть еще ящик на сегодня, а больше мне ничего не нужно. Мне хотелось бы отплатить нам за все, чем я вам обязана. Я здорова".

Записка эта, адресованная на имя Канта, была написана на маленьком клочке бумаги, вырванном, вероятно, из старой книги, и без числа. Надо пережить эти страшные времена, чтоб попять нежную заботливость и осторожность писавшей, чтобы постигнуть, с какой предусмотрительностью было начерчено каждое слово этой записки, столь простой на первый взгляд, и оценить это спокойствие духа и эту покорность судьбе, которая не позволяет себе ни жалобы, ни одного лишнего слова.

Что сталось со мной при чтении этих строк? Рука, начертившая их, была теперь без движения. Еще несколько часов тому назад полная жизни и здоровья, написавшая эти строки для моего утешения — теперь была уже на небесах. "Я здорова", писала она, "я люблю тебя и хотела бы отплатить вам за все, чем обязана нам". Она считала себя обязанной за заботы, которые я была так счастлива оказывать ей! Она была для меня самой любящей матерью; ее арестовали за моего отца, она умерла за него!

Сколько поучения в этих кратких строках, где она старалась воздерживать свою нежность, чтобы в записке не нашли ничего такого, что помешало бы доставить ее мне, как было со вчерашней. "Береги свое здоровье", повторила она два раза. Она говорит о наших двух друзьях: это Канта и Сен-Жан; она выражает свою благодарность за их труды во время их услужения у нее, желая этим поощрить их остаться верными мне. "Ничего не требуй". Она боялась, чтобы я не навлекла на себя опасности, требуя возвращения нашего секвестрованного имущества. Словами: все принадлежит Канта и Мариньи — она хотела сказать, чтобы они потребовали его за меня; она запрещала мне хлопотать о свидании с ней из того же опасения. Этот запрет был прощанием на веки. Она ясно говорила этим, где находилась. "Присылай мне как можно меньше" — разве это не значило: жизнь моя будет не продолжительна; я уже не получу того, что ты пошлешь мне. "Советую тебе отправиться навестить твою сестру"; указывая мне это убежище, она, вероятно, имела в виду, что своим присутствием я помешаю продаже земли в Эшероль и сохраню это имение для отца; она, вероятно, надеялась, что мой возраст предохранит меня от ненависти, какую питали к нашей семье. "Я не имею более надежды увидеться с тобой"; между тем, она старалась поддержать во мне бодрость, давая мне слабую надежду: "я просила, чтобы меня еще подвергли допросу". А этот ящичек, который она просила возвратить ей завтра; она хотела заставить меня поверить, что для нее еще настанет завтрашний день!..

Наконец, она поручала меня расположению соседей наших: судьба моя была предметом всех ее помыслов! Моя судьба! Как тяжело должно было ее покидать меня, осиротелую, на произвол судьбы! Вечером мне послышалось, что кто-то возле меня тихо плачет; это была г-жа де-Бельсиз. Она долго плакала, не пытаясь утешать меня, и это нежное сострадание несколько облегчило тяжесть моего горя. Какие слова могли заменить эти слезы? Сиротство мое сокрушало мою душу. Я была в совершенном неведении, где находился мой отец; я не знала, живы ли еще мои братья. Нить, которая руководила моей жизнью и поддерживала ее, была подрезана; мне оставались в удел одни только слезы, но я не могла плакать. Г-жа де-Бельзис чувствовала это. Она не отходя долго стояла надо мной, подобно ангелу хранителю, и когда ее слезы смягчили мое сердце, я сама заплакала и взором стала искать ел взора, говорившего мне, что ее сердце страдало вместе с моим сердцем, душа отзывалась моей душе; вдруг я почувствовала, что я не одна; мне показалось, будто тетушка моя говорит мне ее слезами, ее мягким, ласкавшим взором; и когда она предложила мне последовать за ней, я встала и пошла без неудовольствия, чтобы мочь плакать и стонать близ нее. К ней пришла также дочь ее, г-жа Миляне, которая по-видимому очень была тронута моей судьбой и уверяла меня в своей дружбе.

"Думаете ли вы сделать какую-нибудь попытку, чтоб увидеться с вашим отцом?" спросила она меня; "я знаю одну семью (это была она сама), которая скоро собирается в Швейцарию и возьмется донести нас туда. Может быть, вы найдете там отца. Во всяком случае вы могли 6ы оставаться в этой семье до тех пор, пока нам можно будет съехаться с ним". Я отказалась, потому что в своем предсмертном письме тетушка выразила желание, чтоб я отправилась к сестре. "Вы видите сами, что я не могу". — "В таком случае, Александрина, если я только могу быть вам чем-нибудь полезной в устройстве этой поездки, располагайте мною вполне".

Если что еще могло меня огорчить после потери тетушки, так это совершенное неведение, в котором я находилась относительно того, что предшествовало последним ее минутам. Впоследствии, благодаря счастливому случаю мне удалось узнать несколько подробностей, которые всего уместнее привести именно здесь. Я обязана ими г. Реверони, который, благодаря особенному покровительству, был освобожден из дурного подвала за несколько часов до казни. Он находился там с несколькими женщинами и вместе с ними готовился к смерти. Провидение послало им в утешение религиозную помощь священника, который должен был разделить их участь. Всю последнюю ночь перед казнью они провели в молитве. Они со смирением исповедались во всех своих прегрешениях и просили Бога об одной милости: помочь им умереть с мужеством. Их покорность судьбе, их благочестивое рвение были таковы, что г. де-Реверони, имевший жену и детей, не без сожаления покинул их; жизнь показалось ему ничтожной в виду такой прекрасной смерти. Он отрешился от жизни и земля уже исчезла перед ним. Ему было тяжело проститься с этими существами, предназначенными для жизни небесной, и он с трудом возвратился к заботам и суете этого мира.

Он говорил, что картина эта никогда не изгладится из его памяти, что никакие человеческие слова не в состоянии передать мира и тишины этой торжественной ночи. Безмятежное спокойствие, царившее под этими мрачными сводами, сопровождало их и на эшафот. Когда в последний раз растворилась перед ними дверь их темницы, они двинулись вперед совершенно спокойно. В глубоком молчании выслушали они свой смертный приговор и, спустившись по лестнице ратуши на площадь, с той же душевной ясностью твердыми шагами пошли на встречу смерти. Когда они достигли подножия эшафота, священник благословил их. Тетушка моя взошла первая на эшафот, за ней девица Оливье, которая хотела было обратиться к народу с речью, но этого не допустили. За ними последовали остальные. Божий человек благословил их всех и умер последний.