Без вести пропавшие - 139

 Иерусалимские чиновники ничуть не уступали нашим – ни равнодушием, ни хамством. В их приемных я чувствовала себя почти как дома, тем более что говорили они в основном по-русски. В одном из писем друзьям я писала: “Здесь, как и у нас, все очень бюрократично, но без расхлябанности российской, а с налетом орвелловщины”. Когда мне, полукровке, выдавали местный паспорт, теудат-зеут, меня спросили: что писать в паспорте – русская или лицо не установленной национальности. Я предпочла первое, но последняя формулировка восхитила меня. Евреем в Израиле считается только тот, у кого мать еврейка. Я полагала, что Израиль более демократическая страна, но, как выяснилось, заблуждалась”. .

 Первые впечатления от Иерусалима были восторженные. Я писала моей университетской подруге И. Е.: “Дорогая моя, какой волшебный, ни на что не похожий город Иерусалим! Мне часто хочется ущипнуть себя, чтобы убедиться, что я вижу не во сне эти древние улицы Старого города с каменными сводами, эти дивные храмы и мечети, этих колоритнейших арабских торговцев в одеждах бедуинов. Когда смотришь на Кедронскую долину со стен Старого города и видишь желтую призрачную гору с далекой мечетью, почти сливающейся с ней, и уходящую куда-то в небо дорогу, кажется, что именно отсюда, по этой дороге придет Христос. А Храм Гроба Господнего, строгий, сложенный из огромных камней, предельно достоверный в отличие от наших пышных церквей, убеждает в том, что все было именно так, как было; что по этим улицам Старого города нес свой крест человек, существование которого дало оправдание прошлому, настоящему и будущему. Вокруг Храма царит рыночный хаос и суета, и от этого сам Храм не кажется музеем”.

 Мы сняли квартиру неподалеку от центра Иерусалима и начали обживать ее. Для советского человека съемная квартира, даже самая роскошная, не может стать домом. Таков наш менталитет. У Таты и у меня очень сильно развито чувство дома, и ощущение того, что дом может быть только своим. Создавать даже подобие уюта в снятой квартире нам не приходило в голову. Свой дом – это тысяча мелочей, иногда совсем ненужных, это хлам, которым мы быстро обрастаем, и с которым нам жаль расстаться. Чужой дом заполняется только самым необходимым, потому что он снят на время и никогда не станет твоим. В своем доме появляются соседи и с ними возникают те или иные связи. Мы не общались с соседями не потому, что не знали языка: в Израиле все говорят по-английски. У временных постояльцев нет почвы для общения с постоянными обитателями дома, как и в гостинице. Издали мне казалось, что люди в Израиле живут так же тесно и сплоченно, как у нас в Закавказье. Ничего подобного! Здесь не только местные, но даже приезжие сторонились друг друга.

 Каждое утро мы с Соней отправлялись изучать иврит в ульпаны, бесплатные учебные заведения для приезжих. Соня, которая бессовестно прогуливала занятия, но общалась с местными подростками, усвоила язык очень быстро и почему-то начала говорить по-русски с местечковым акцентом, что приводило меня в бешенство. Мне было дурно от мысли, что она со временем забудет русский язык. Все во мне сопротивлялось изучению иврита, и я не могла его усвоить. С самого начала у меня не было установки на ассимиляцию, напротив, в этой чужой стране я всеми силами души хотела остаться русской. В начале января я писала моей подруге Н.Л.: “Иврит не делаю дома совсем – списываю у милейшего соседа, который очень старается и учится лучше всех в группе. Училки (по здешнему моры’) у нас чудесные, но меня ничему не выучили, Одна относится ко мне особенно сострадательно и почти никогда не вызывает. Иногда подходит ко мне и спрашивает по-английски, что мне непонятно; делает попытку объяснить; я смотрю на нее преданно и благодарно, как собака, только что не лижу ей руку, но все равно ничего не понимаю”.