Без вести пропавшие - 137

 Надо ли рассказывать о том, что в России называют “отвальной”? Отвальные продолжались несколько дней. Родственники, близкие друзья, знакомые и почти незнакомые люди собирались за столом в нашей опустевшей большой комнате, где стояла клетка с прелестным попугаем Кешей, а на полу возле стены лежал наш новый крошечный родственник Рики, палевый американский кокер спаниель, с длинными ушками и коротким купированным хвостиком.

 Отвальная напоминает поминки, где никто, кроме самых близких, не думает о покойнике. В данном случае, покойниками были мы. Кажется, за день до отъезда Кеша громко и внятно произнес при всех собравшихся: “Скоро птичка улетит”. Никто его этому не учил. Можно ли не верить в чудеса? Бедный Кеша не вынес тягот эмиграции и умер за две недели до нашего возвращения в Россию. Мы оплакали его, и я похоронила Кешу на Святой земле. Для нас с Татой его смерть была тяжким горем.

 Вечером 2 сентября 1992 года мы, с огромными баулами, которые в ту пору называли “мечтой эмигранта”, сумками, узлами, с Кешей в садке и с Рики на руках, погрузились в микроавтобус и направились в Шереметьево. Нас провожали несколько друзей. Отъезжая от нашего дома, мы с Татой заплакали. Соня держалась стойко. Ей было 12 лет, и дети любят перемены. Друзья, стоявшие возле дома, махали нам и смотрели на нас полными слез глазами.

 Аэропорт помню как в тумане. Кто-то сдавал наш багаж, кто-то что-то говорил, и слова доносились словно сквозь шум прибоя, но не доходили до сознания. Толя Камшилин взял у меня Рики и ходил с ним кругами, уговаривая пописать. Потом я предъявляла кому-то купленные мною справки о том, что Рики сделаны все прививки. Процедура оформления тянулась очень долго. Наконец нас отделили от друзей, провели в какой-то узкий полутемный проход, где проверяли под рентгеном наши вещи, - и мы оказались “по ту сторону добра и зла”. Мне стало страшно. Я оглядывалась, искала глазами друзей, махала им рукой, делая знаки, чтобы они ушли. Находиться по разные стороны барьера, не имея возможности даже перекинуться словом, невыносимо.

 Нас посадили в самолет – роскошный “Боинг”. На руках у меня сидел Рики, Тата или Соня держали садок с Кешей. Перелет был ночным, так что в Тель-Авив мы прибыли рано утром. Опять огромный аэропорт, какие-то люди, предлагающие нам сок, смешанная русская и еврейская речь. Каждой семье был разрешен один бесплатный звонок родным. Я попыталась позвонить маме, но линия была занята, и я вернулась к своим.

 Наконец, “в порядке общей очереди” мы попали в комнату, где предъявили документы русскоговорящей чиновнице, не выказавшей ни малейшей любезности. Да и с какой стати ей любезничать, если ежедневно она оформляла документы сотням таких же, как мы людей, которые прибыли в Израиль не по любви, не по убеждениям, а в поисках спасения. Она выдала нам деньги, но мы не поняли, что это за сумма, и на какое время следует растянуть ее.

 Во дворе аэропорта стояла изнурительная жара. Нам предстояло добраться до Иерусалима, куда мы решили ехать потому, что я питала призрачные надежды найти там работу. Кроме того, там жила Ксанина сестра Вера, казавшаяся мне в те минуты якорем спасения (она с лихвой оправдала мои ожидания). Моя подруга Люда Клименюк (сотрудница Энциклопедии), “достойная дама”, как называла ее в детстве Соня, дала мне в последний момент письмо к Р. Т., сказав, что оно деловое. Милая и благородная Клименюк знала, что я не обращусь к Р.Т. ни с какой просьбой, поэтому попросила меня о “любезности”. Письмами снабдили меня многие друзья, но в нашей израильской судьбе сыграло роль только Людино, потому что мы, подружившись с Р.Т. и его женой, пользовались их теплым участием все полтора года, проведенных в этой стране.