Двадцать пять лет на Кавказе - 187

После этого краткого очерка, не претендующего на подробное и рельефное изображение нашего военного положения на Кавказе в пятидесятых годах, полагаю, однако, что читателю все же некоторым образом станет немного яснее последующий рассказ о событиях, в которых принял участие отряд, к составу коего принадлежал 3-й батальон Дагестанского полка, и с которым я в качестве батальонного адъютанта совершил эти нижеописанные движения и дела.

Каждое лето, как только устанавливалась более сносная погода и на горах показывалось достаточно травы для фуражирования, отряды выдвигались на Кутишинские, затем на Гамашинские и, наконец, на Турчидагские высоты. От этих трех центральных пунктов, прикрывавших собой тыл, то есть весь край до берегов Каспийского моря, войска, как я уже упоминал в предшествовавшей главе, могли удобно бросаться к угрожаемым пунктам и/или преграждать неприятелю пути наступления, или угрожать путям его отступления. Для этого, однако, самым важным было своевременное получение верных сведений о сборах и замыслах горцев. Князь Аргутинский в этом отношении был более или менее обеспечен благодаря отлично устроенным им отношениям к разным ханам и владетелям покорных обществ, а также многим давнишним его связям и знакомствам с некоторыми горцами, хотя и остававшимися в рядах, подвластных Шамилю, но не стеснявшимися за хорошее вознаграждение изменять его делу. Случалось при всем том, однако, что Шамилю удавалось с чрезвычайной ловкостью вводить нас в обман, и партии его появлялись как снег на голову, где их меньше всего можно было ожидать; так и случилось в описываемое мною время -- в июне 1851 года.

Еще 17 июня на Кутишинских высотах князь Аргутинский узнал, что горцы что-то замышляют, что Шамиль прибыл из своей резиденции Ведень в окрестности Турчи-Дага и собирает большие массы людей. По слухам, он намерен был ворваться в Нухинский уезд, чему князь не поверил, ибо, зная расположение войск в соседнем районе Лезгинской кордонной линии, находил такое движение невозможным и грозившим Шамилю опасностью быть отрезанным от гор. Он думал, что, скорее, горцы могли замышлять что-нибудь против левого фланга Лезгинской линии, то есть Кахетии. Впрочем, и такое движение по самым возвышенным местам Главного хребта, в июне еще покрытым снегом, казалось сопряженным даже для горцев с необычайными трудностями и опасностями. На всякий случай были сделаны некоторые передвижения войск к Казикумухскому ханству. Когда же 18-го числа сведения о прибытии Шамиля в Чоху окончательно подтвердились, часть собранного на Кутишинских высотах отряда, как выше рассказано, двинута была на Гамашинские высоты.

Утром 21-го числа произошло описанное мною дело при подъеме на Турчи-Даг, но уже к вечеру того же дня получены сведения, что большая партия горцев потянулась через южные части ханства по направлению к Кайтаху (Дербентской губернии). Итак, дело 21-го числа было, очевидно, только демонстрацией. Тотчас были посланы два батальона с несколькими сотнями конной милиции и казаков в соответствующем направлении. Горцы 23-го числа были встречены неожиданно на одном из перевалов и после незначительной перестрелки отступили. Шамиль, рассерженный за такой неуспех, сменил всех трех наибов, начальствовавших партией.

1 июля опять пришло известие, что Шамиль не оставил своего намерения и поручил дело своему лучшему помощнику -- известному наезднику наибу Гаджи-Мурату с отборными сотнями аварцев и что Гаджи-Мурат ночью выступил из Чоха, но неизвестно, в каком направлении. Немедленно было послано извещение всем войскам, расположенным в разных пунктах по направлению через Мехтулинское ханство к Шуре, чтобы удвоить бдительность: нарочные из конных милиционеров поскакали во все концы с "летучками". Так назывались пакеты экстренного содержания, и я помню, что для придания наружному виду этих пакетов пущей экстренности и необходимости везти их безостановочно от одного поста до другого к сургучной печати приклеивали кусочек гусиного пера с пухом -- выходило уподобление крылу, а от того -- название летучки. На Лезгинской линии практиковалось это постоянно еще в конце сороковых годов. Иногда же, чтобы дать знать о прорыве хищнической партии или внезапном нападении и т. п., посылались открытые, не запечатанные извещения от поста до поста, от станицы до станицы, и эти извещения назывались даже и в официальной переписке "цыдулами" (?). Встретишь, бывало, скачущего по дороге донца. "Ты куда?" -- "С лятучкой или с цыдулою, ваше благородие". Дошло до того, что донцам говорили: "Эх ты, лятучка!".

Итак, дали знать повсюду, чтобы были осторожны и строго наблюдали за дорогами. Но это не помогло, и Гаджи-Мурат ночью на 2-е число июля уже перешел между Малым Дженгутаем и Дуранги (солдаты называли этот аул Дураки) в Губденские леса, а на рассвете 3-го числа очутился уже в селении Буйнак, на почтовой дороги из Дербента в Шуру, в тылу всех наших отрядов, линий, укреплений и прочего. В тридцать часов он сделал со своими удальцами 150 верст по горам, оврагам и лесам, лавируя притом между войсками, пикетами и местным населением, между коими могли найтись и такие, что дали бы знать ближайшим русским властям.

Буйнак, столь памятный читателям тридцатых и начала сороковых годов по фантастической повести Марлинского "Амалат-бек", -- аул, принадлежащий к владениям шамхала Тарковского, расположен на плоской полосе, прилегающей к берегу Каспия; аул живописно раскинулся на небольшой горке, среди садов и своими каменными саклями, двумя-тремя старинными башенками обращал внимание всякого, проезжавшего в Шуру. Здесь были почтовая станция, пост с десятком казаков для конвоирования почты и т. п. В ауле жил, управлял и пользовался доходами с него брат шамхала гвардии штаб-ротмистр Шах-Вали.

Внезапно ворвавшись в аул и прямо к дому Шах-Вали, вздумавшего защищаться, горцы самого его и несколько человек его нукеров (служителей) застрелили, весь богатый дом ограбили, а жену с пятью детьми и служанкой захватили с собой. Бросившись сначала по почтовой дороге к станции у аула Каякент, оттуда далее через Терекемейский участок Дербентского уезда в Каракайтах, где присоединил к своей партии несколько десятков местных разбойников, Гаджи-Мурат перешел в Вольную Табасарань [Название Вольной она носила в отличие от другой Табасарани имевшей своих беков-владельцев, но обе Табасарани одинаково были из числа исстари нам покорных и входили в состав Дербентской губернии].

Князь Аргутинский, предполагая, что Гаджи-Мурат поспешит с награбленной добычей пробираться в горы, распорядился занять все известные пути, особенно тот, по которому недавно неудачно пробирались предшественники Мурата, а сам остался в ожидании дальнейших известий на Турчи-Даге.

Между тем смелый помощник Шамиля вовсе не думал об отступлении. Ободренный успехом и сочувственной встречей среди населения Кайтаха и Табасарани, на что при отдаленности этих обществ от центра мюридизма он едва ли много рассчитывал, Мурат решился остановиться там на более продолжительное время со своими семьюстами удальцами, укрепиться в лесу Улумешь и попытаться поднять все народонаселение на священную войну. Это вынудило дербентского губернатора генерал-майора Минквица собрать наскоро две роты Самурского полка с несколькими милиционерами и отправить их в Кайтах. Однако это не произвело никакого действия: такой отрядец не мог предпринять ничего решительного, а между тем жители стали уже массами переходить на сторону мюридов. Оказалось, что нам предстоит дело уже не с партией Гаджи-Мурата, а с восставшими населениями двух значительных обществ, вблизи самого ядра южно-дагестанского мусульманского населения, почти на границе Шемахинской губернии и на наших сообщениях. Требовались решительные меры. Это и было поводом выступления отряда с Турчи-Дага. Имея, однако, в виду, что Шамиль со значительными скопищем горцев все еще оставался недалеко от Казикумуха и в наше отсутствие мог предпринять в тылу что-нибудь, князь Аргутинский вынужден был ограничиться небольшим числом бывших в его распоряжении войск, прикрыть по возможности все более важные пункты и таким-образом занять довольно опасное растянутое положение. Он сам отлично понимал это, но больше ничего не оставалось делать. Обо всем этом перед выступлением с Турчи-Дага было донесено подробно военному министру, который по заведенному порядку все подобные донесения докладывал государю, читавшему их всегда с большим вниманием. На этом военном журнале покойный государь Николай Павлович 29 июля 1851 года собственноручно написал: "Дурное начало". Эти два лаконичных слова доказывают, однако, вполне ясно, что он был отлично знаком с кавказскими делами и имел вполне правильный на них взгляд. И действительно, при таком положении дел в Дагестане достаточно было одной какой-нибудь неудачи, разбития одного из разбросанных по краю небольших отрядов или овладения каким-нибудь укрепленным пунктом, чтобы искра превратилась в пламя, охватила весь край и пошла бушевать, как в 1843 году. Не всегда можно было рассчитывать на одну лишь беззаветную храбрость наших войск: бывают случаи, когда и героям не удается победить. Опасность была тем более серьезна, что мусульманский Кавказ, да еще в то время, можно сравнить с вулканом, на котором мы стояли в ежечасном ожидании взрыва.