XXXIII.  

В последнее пребывание князя Михаила Семеновича на Лезгинской линии решено было примерно наказать горцев за побиение 8 мая наших милиционеров. С этой целью следовало двинуть самостоятельный отряд в горы для разорения аулов, жители которых принимали главное участие в нападении.

13 июня 1850 года близ Белоканского форта собрался отряд под начальством генерал-майора Б. Состав отряда, если не изменяет мне память, был, кажется, следующий: 2-й и 3-й батальоны Эриванского карабинерного, 3-й и 4-й Грузинского гренадерского, одна рота Кавказского саперного батальона под командой штабс-капитана Кауфмана (Михаил Петрович, ныне генерал-адъютант, начальник главного интендантского управления), восьми или десяти горных орудий, команды с крепостными ружьями и ракетами, две сотни донских казаков, одна сотня пешей и одна конной грузинской милиции. Через несколько дней уже в горах к нам присоединились еще два батальона Тифлисского егерского полка со своим полковым командиром князем Ревазом Ивановичем Андрониковым, недавно умершим в звании генерал-адъютанта. Для участия в действиях, между прочим, прибыл и адъютант князя Бебутова штабс-капитан Александровский, с которым я в Тифлисе был хорошо знаком через брата его Василия Павловича, походного казначея наместника. Мы с ним поместились в одной палатке и прожили вместе до возвращения отряда в Закаталы.

14 июня отряд выступил в поход по той же дороге, на которой 8 мая случилась кровавая катастрофа с нашими милиционерами. До урочища Акимал, где мы провели первую ночь, дорожка тянулась по лесу, и хотя узенькая, местами очень крутая, но все же была довольно сносная; вьюки безостановочно подвигались, и отряд без особых приключений в сумерки достиг ночлега, оказавшегося весьма удобным -- воды, дров и травы сколько угодно.

Утро 15 числа просто радостно нам улыбнулось: солнце в полном блеске, небо прозрачно синее, без малейшего облачка, воздух влажно-живительный, кругом сочная зелень, а впереди дорожка, по-видимому не хуже пройденной накануне. Когда лагерь был снят, все навьючено и батальоны построились к выступлению, генерал Б. со своим штабом, всеми прикомандированными волонтерами, сотней казаков и несколькими милиционерами выехали вперед, следом за нами тронулся авангард с саперной ротой во главе, а в хвосте всей колонны -- вьюки, под прикрытием арьергарда, в промежутках артиллерия. В минуту выступления с Акимала едва ли кому приходила мысль, что погода может измениться, что небольшой, в несколько верст, переход до перевала через хребет не будет совершен к четвертому-пятому часу пополудни. Даже я, уже кажется бывалый в горах человек и исходивший их вдоль и поперек в разные времена года, поддался какому-то общему весело-беззаботному настроению и после отлично проведенной ночи, после вкусно выпитого чаю, вскочил на коня в одном сюртуке. Между тем не успели мы пройти версты две-три по чрезвычайно крутой, извилистой зигзагами тропинке, нас стал покрывать густой туман, окутавший не только всю окрестность, но не дававший возможности видеть что-нибудь в трех-четырех шагах от себя; тропинка все ухудшалась, из глинистой превратилась в щебенистую, затем в усеянную крупными камнями, наконец совсем пошла по скользким плитнякам, по выдолбленным углублениям в виде лестницы; в иных местах, над страшными обрывами с одной стороны и отвесной скалой с другой, вдруг являлись трещины до полуаршина шириной, через которые привычные лошади без седока переступали без труда, но для непривычной, под тяжелым неуклюжим вьюком, объем которого был вдвое шире самой тропинки, толкался о скалу, такие места были непроходимы; не менее трудны и еще опаснее были крутые повороты на зигзагах, над безднами. Приходилось развьючивать, перетаскивать все на руках, перевести лошадь, опять навьючивать. А туман, проникающий даже сквозь солдатские шинели, то густел до того, что собственного носа не видно, то вдруг порывистым холодным ветром относился на несколько секунд в сторону, давая возможность увидеть тянувшийся гуськом отряд, покрывал вдруг опять все непроницаемым мраком [Переход по этой дороге отряда прекрасно изображен на одной из известных картин мюнхенского профессора Горшельта, бывшего впоследствии на Кавказе и в течение нескольких лет сопутствовавшего войскам на всех театрах войны]. С каждым шагом вперед движение становилось труднее, все чаще и чаще раздавались крики: "Юпитер сорвался", "Рыбка полетела" (название артиллерийских лошадей), передаваемые от одного к другому, пока не доходили до ехавшего между нами впереди артиллерийского командира подполковника де Саже, человека вполне достойного, но, вероятно, очень слабонервного, впервые попавшего в такую местность: бледный от головокружения, на адской тропинке над обрывами едва передвигавший ноги, он должен был выслушивать такие неутешительные возгласы.

Мы, бывшие впереди, налегке незаметно подвигались скорее остальных войск, задерживаемых артиллерией и вьюками, и часов около пяти пополудни достигли перевала на горе Маал-Рас, где на небольшой, усеянной крупными камнями площадке, окруженной высокими, снегом покрытыми шпицами, остановились в ожидании отряда, казавшегося весьма близким и, во всяком случае, имевшего подойти не позже семи-восьми часов. Случилось не так. Пока еще кое-как видно было, арьергард хоть тихонько двигался, делая от одной до полутора верст в час, но часов с семи при сильно сгустившемся тумане, проливном дожде со снегом движение стало положительно невозможным, отряд должен был остановиться и провести на узенькой тропинке, стоя, всю ужасную ночь. И наше положение на вершине Маал-Раса становилось невыносимым; на мне давно уже не было сухой нитки, и я дрожал, как в сильнейшем лихорадочном пароксизме. Мой Давыд, у которого к седлу всегда приторачивались моя бурка и небольшая переметная сумка с закуской, остался зачем-то около нашего вьюка и после уже не имел никакой возможности по узенькой тропке обогнать отряд, чтобы присоединиться к авангарду; он поневоле остался при вьюке, а я был принужден провести всю эту, показавшуюся мне бесконечной ночь, кое-как прикрывшись вытащенными из-под седла потниками (войлочками) да припрыгивая по лужицам, чтобы хоть немного обогреть коченеющие члены. Бедные лошади, голодные, обливаемые холодным дождем, пронизываемые резким ветром, не менее людей дрожали, издавая по временам какие-то жалостные стоны. На всей площадке виднелась единственная солдатская палатка, какими-то особенно услужливыми усилиями доставленная из арьергарда для генерала, да донцы ухитрились, составив в конусы штук по 20 пик, накрыть их бурками, шинелями, седельными потниками и устроить некоторое убежище от дождя и ветра; раза два я забирался к ним туда, но теснота, невыносимый запах и крайне неудобное положение ног, которые приходилось поджимать под себя, выгоняли меня вон. Наконец, когда холод уже грозил привести меня в совершенное окоченение, стало светать, дождь прекратился, туман быстро поднялся, и ближайшие части отряда оказались не более каких-нибудь 500--700 саженей от нас; я побежал туда, у знакомых офицеров достал бурку, чарку водки с куском хлеба и, немного согревшись, стал поджидать своего Давыда с вьюком. Мой сожитель Александровский был счастливее, у него было с собой пальто, да капитан Кауфман, которому саперы из пирамидально поставленных ружей, накрытых кое-чем, устроили тоже нечто вроде навеса, зазвал его к себе, и они провели ночь все же гораздо лучше моего.

Не стану утомлять читателя еще большими подробностями этого памятного мне движения и ограничусь следующим заключением: отряд предполагал к четырем-пяти часам пополудни 14 числа перевалить через Маал-Рас на удобное для ночлега место, а между тем едва только к шести часам вечера 15 числа стянулся на площадку Маал-Раса, не имея возможности за сильным утомлением лошадей, бывших уже более суток без корма, за наступившей темнотой и возобновлявшимся туманом тронуться далее к более удобному ночлегу. На переходе от Акимала, всего верст семь-восемь, потеряно сорвавшихся с кручи 49 артиллерийских и вьючных лошадей. Только 16 числа в восемь часов утра отряд мог двинуться далее к спуску в долину реки Рогноор-Чай. Таковы-то бывали походы на Кавказских горах!..