Двадцать пять лет на Кавказе - 121

Я уже упоминал, что жители горных аулов перегоняли свои стада на зиму для пастьбы в заалазанские степи. Эти места, называемые по-татарски кышлаг (зимовники, от кыш -- зима), лежащие между Алазанью и Курой, образуют Самухскую степь. Летом, выжженная, безводная, необитаемая, она в течение пяти-шести зимних месяцев оживляется, мелкая трава зеленеет, появляются солоноватые озерки и кое-где родники.

В марте месяце 1849 года поехал я туда; день был жаркий, так что пришлось снимать чухи; около полудня стада овец столпились в кучку, пряча друг под друга головы. Общий вид безжизненной пустыни. На этих степях водятся в большом количестве джейраны (сайги), род дикой серны, бег их быстрее всех других животных этой породы, охота за ними весьма трудная и редко бывает успешна. Мы, однако, на всякий случай взяли с собой несколько борзых и приготовились поохотиться. Как только завидели мы стадо штук в двадцать пасущихся джейранов, тотчас остановились и, как бывалые охотники, распорядились расставить по два, по три человека цепью в расстоянии около двух-трех верст друг от друга; собак всадники взяли к себе на седла; остальные люди поехали стороной в обход стада; затем, отъехав несколько верст, они обогнули лощину, на которой паслись джейраны, рассыпались и стали приближаться к зверю. Почуяв опасность, джейраны навострили уши: предводитель, большой рогатый козел, вышел вперед, остальные скучились и вдруг стрелой понеслись назад. Самые лучшие из наших скакунов, а их было немало, на расстоянии каких-нибудь двух верст уже далеко отставали, и преследование продолжалось следующей парой всадников, пока джейраны, наконец, тоже начали уставать, останавливаться, делать отчаянные прыжки. Некоторые из всадников на скаку стреляли из винтовок, другие сбрасывали с седел визжавших от нетерпения борзых, а те, перекувырнувшись, пускались за видимо уже уменьшившими бег животными, и только таким образом, на расстоянии не менее 15--20 верст сумасбродной скачки, по изрытой лисьими норами степи, в течение почти целого дня мы успели убить четыре штуки. Это считалось таким успехом, что все беки, страстные охотники, были удивлены и поздравляли меня как с блистательной победой. По их рассказам, Даниельбек тоже нередко здесь охотился, собирал до полутораста человек на лучших конях и оставался очень доволен, если удавалось убить двух джейранов. Мясо их вкусно, напоминает дикую козу, шерсть золотисто-рыжеватая, вся фигура очень изящная, легкая, а глаза большие, черные -- прекрасны и полны какого-то умоляющего выражения...

Ночь после охоты была довольно прохладная; на темно-синем небе ярко блистали звезды. После роскошного ужина из плова с молодым барашком, джейраньих шашлыков и овечьего кислого молока мы расположились под открытым небом на бурках, положив головы на сумки и седла. Усталые лошади лежали, по временам как бы тяжело вздыхая; овцы кругом в дремоте жевали, скрипя зубами; собаки изредка завывали, верно, почуяв лису или волка; большой костер сухого бурьяна трещал, то покрывая дымом, то освещая красноватым пламенем окрестность. Один из татар, поджав ноги, звучным тенором распевал персидские мелодии, переходя от громкого вопля к тихому бурчанию, от бесконечной, дребезжащей трели к протяжному гортанному звуку и оканчивая каким-то отрывистым пиччикато, при котором сам певец и большинство слушателей невольно начинают в такт двигать плечами и головами... Кто не слышал этого своеобразного, страстного восточного пения, кто не вник, не втянулся в его особенный музыкальный смысл, тому трудно передать производимое им впечатление -- не то неги, не то грусти и подчас какого-то удалого, нервного захватывания... В те годы я восторгался этим пением, не менее как и другими оригинальностями азиатской жизни, и нередко сам силился воспроизводить эти своеобразные мотивы, до сих пор даже еще не совсем забытые мной.

Под звуки пения я, невзирая на сильное утомление, долго не засыпал, и мысли мои быстро носились от одного предмета к другому, от одних воспоминаний к другим. Не прошло девяти месяцев, как я также не спал под кровлей кистина в Майсти, где и свобода, и жизнь мои были легкомысленно поставлены в зависимость от воли дикарей! Там природа поражала угрюмостью громадных скал, ревом горного потока, здесь наводила уныние бесплодной, однообразно скучной степью; там песнь горца выражала какую-то дикую отвагу или вой, напоминающий смерть, здесь татарин заливался звуками страсти, неги, жизненных наслаждений!.. Да, едва ли многим из русских на Кавказе выпадало на долю испытать такие резко различные ощущения; и теперь, невзирая на тридцать протекших с тех пор лет, они так рельефно еще сохранились в моей ослабевающей уже памяти, что я многие сцены как бы вижу перед собой, как бы вновь их переживаю...