XXVII.  

В таком положении находились дела, когда я попал в Элису. Понятно, что я считал главнейшей заботой истребление шаек качагов, но как это сделать, я совершенно недоумевал. Одно было мне вполне ясно, что если бы население, не лукавя, захотело искренно нам содействовать, то в весьма короткое время можно было бы достигнуть полнейшего результата. На все мои речи и угрозы кевхи и ахсахкалы (старшины) отмалчивались или смиренно покорными овцами возражали, что они бы с величайшим удовольствием, но сил у них на это не хватает, что шайка в 15--20 вооруженных отчаянных головорезов нагоняет такой страх на них, мирных людей, что они рады, когда удается спасти свои головы; что всякую ночь каждый боится быть сожженным и ограбленным и т. п. "У вас же, прибавляли они, и солдаты, и казаки в руках, вы можете ловить и казнить их". -- "Ну, хорошо; давайте же мне, по крайней мере, своевременно знать об их появлении, указывайте, где они скрываются, наводите меня на их следы, наблюдайте за подозрительными людьми в аулах, дающими приют качагам, назовите их, они будут наказаны, выселены". -- "Бали-ага, бали-ага (то есть слушаю-с господин, слушаю-с), это справедливо, это мы готовы всегда исполнить; только ведь эти качаги хитрые, они так внезапно приходят и уходят, так ловко скрываются в густых лесах, что мы никогда не можем вовремя что-нибудь узнать". Вот и толкуйте с этим народом!

Пробовал я делать засады по дорогам в лесах, выезжал ночью из Каха по одному направлению, сворачивал вдруг в противоположную сторону, чтобы замаскировать свое движение, просиживал целые ночи, нередко пешком отправлялся за 15--20 верст, чтобы топотом конским не обратить на себя внимания, прибегал ко всем возможным хитростям -- ничто не удавалось.

Один раз, помню, просидев напрасно ночь в засаде, я, когда рассвело, приказал собрать бывших со мной людей и пустился по дороге к ближайшему аулу, чтобы там дождаться своих лошадей, оставленных в нескольких верстах в стороне. Не успели мы пройти с полверсты, как от аула, из-за редколесья, показалась партия качагов, беззаботно подвигавшаяся нам навстречу. Я тотчас остановился, мигнул людям скрыться за деревьями, и вполне уверенный, что в этот раз молодцы не уйдут от наших рук, с нервным напряжением стал ожидать... Вдруг раздался собачий лай, качаги на минутку приостановились, сняв с плеч ружья, и стали забирать в сторону от дороги. Один из солдат не выдержал: раздался выстрел, затем еще несколько, все с гиком кинулись за качагами, но их и след простыл! Мы больше часу шарили по окружному лесу, нашли оброненную разбойниками сумку с провизией: только что испеченный, еще теплый хлеб, свежий сыр и прочее ясно показывали, что они прямо из аула вышли, где, вероятно, и ночевали.

Жители, услыхав выстрелы, выбежали нам навстречу. Когда я им указал на свежую провизию, они, очевидно, смутились, клялись и уверяли, что никого не подозревают в приеме к себе качагов; опустив головы, выслушали мои бессильно озлобленные крики и угрозы, поторопились зарезать барана и угостить бывшую со мной команду; затем я сел на коня и уехал не солоно хлебавши.

В донесении об этом случае окружному начальнику я добавил, что полагаю полезным прибегнуть к следующим двум мерам: во-первых, остающиеся на жительстве в аулах семейства качагов выселить куда-либо подальше, хотя в Ставропольскую губернию, предоставив им забрать свое движимое имущество, а дома их и сады истребить для большей внушительности и примера; во-вторых, чтобы распоряжение бывшего главноуправляющего Кавказом генерала Нейдгарта о том, чтобы за всякий грабеж и нападение отвечало все общество того аула, на земле коего происшествие случилось, было строжайше и тотчас приводимо в исполнение. От этих двух мер, хотя далеко не гуманных и еще менее юридически справедливых, но оправдываемых исключительными обстоятельствами, можно было ожидать хороших результатов; нужно было только, раз приняв их, приводить в исполнение со всей жестокой беспощадностью и, главное, без проволочек и колебаний.

Князь Эристов, помнится, отвечал мне, что хотя он не отвергает действительности предлагаемых мною мер, но находит, что в обоих случаях нужно прежде формальными следствиями обнаружить виновность семейств качагов или общества, а впрочем, в виде исключительного примера можно будет какое-нибудь семейство более известного качага и выслать из края. Отвергать законность такого ответа, конечно, никто не станет, но это не соответствовало исключительному положению дела, а формальные следствия в те времена вообще, и в мусульманском крае в особенности, никогда почти ничьей вины доказать не могли; ложные показания и одобрительные повальные обыски под присягой в пользу своего единоверца считались заслугой, не говоря о том, что обвинительное показание угрожало местью и презрением. Да в подобных случаях и от немусульман едва ли можно было ожидать правдивых показаний, а суд, основывавший свои решения на письменных доказательствах, не имел бы никакого основания обвинить кого бы то ни было. Таким образом, выходила бы полумера, что гораздо хуже ничегонеделания. Впоследствии, впрочем, несколько семейств из Элисуйского приставства и Энисельского участка, кажется, были куда-то высланы, но результата особенного это не оказало, потому что выселение было применено как-то разрозненно, без системы, не имело общего характера, не было оглашено и оставалось неизвестно массе населения. Взыскания же с общества за случавшиеся на их земле грабежи, сколько мне помнится, ни разу не осуществились, хотя возбуждались следствия и бесконечные переписки. Вообще, к числу административных промахов, в которых, само собой, недостатка не было, следует отнести массы издававшихся постановлений и не меньшее число весьма горячих угроз, никогда не приводившихся в исполнение... Это, очевидно, подрывало доверие к словам и к значению нашей администрации. "Всуе законы писать, если их не исполнять" -- это изречение Петра Великого особенно следует иметь в виду в покоряемых азиатских странах, с прибавлением: никогда не грозить, не решившись привести угрозу в действительное исполнение...