Теперь, навсегда сойдя с трибуны пропагандиста и расставшись со всем, что напоминало мою жизнь прежде, я начинаю задумываться: что, собственно, обусловило моё быстрое продвижение по партийной лестнице? Характер мой не назовёшь напористым, он скорее слабый; я не тщеславна, не карьеристка...
Разве только то, что я всегда была достаточно дисциплинированна и целеустремлённа. Видимо, именно эти качества помогли мне не только окончить два высших учебных заведения, но ещё дважды окончить вечерний Институт марксизма-ленинизма по двум факультетам: философии и международных отношений; потом я уже сама там преподавала, окончив Школу лекторов при Ленинградском обкоме партии, единственную в Советском Союзе.
Собственно говоря, я всю жизнь училась и учила... Но, может быть, именно моя настойчивость в приобретении знаний и постоянное желание приобрести их всё больше и больше и привели меня к духовному кризису. В какой-то момент до меня дошёл, наконец, чудовищный смысл механизма социалистической системы и её партийной власти. Я поняла, до какого совершенства доведена у нас машина идеологической пропаганды, как искусно обманывают наш народ и что я этому обману многие годы преданно содействовала. И не стоит мне теперь особенно обижаться на моих недавних доброжелательниц — старых коммунисток-пенсионерок, которым я всегда помогала: одной жалобу состряпаешь, другую протащишь в кабинет высокого начальства — какого-нибудь горкомовского или исполкомовского чиновника, – третью устроишь в привилегированную клинику и т.п. А они на сегодняшнем судилище выступили с предложением — от имени партсобрания обратиться в Народный суд с ходатайством отнять у меня детей: «Лишить её материнства! Не позволим наших советских детей увозить в Израиль!»
...Снова и снова вижу я перед собой эти злобные лица, слышу оскорбления..
«Да что вы! — возмущается старичок, персональный пенсионер. — Кого мы здесь уже несколько часов уговариваем? Она не дура: ни в какой Израиль она не поедет. Ей давно уже приготовлено место на Би-Би-Си, иначе она так не рвалась бы!»
А я действительно рвусь, рвусь спастись бегством, спасти своих детей. Не вижу для себя другого выхода. На какой основе я буду их воспитывать, если останемся здесь? На принципах «морального кодекса коммунизма» или на десяти заповедях закона Божия? Они уже начинают задавать вопросы: «Мама, скажи честно, есть Бог или нет? Няня говорит, что есть. У папы в столе лежит книга про Бога и молитвенник — только по-польски, а не по-русски».
Что им ответить? Ведь они готовятся вступить в пионеры...
«Конечно, — говорю я, — для тех, кто в Него верит, Он есть, а для неверующих — Его нет...»
«Мы хотим верить в Бога! — говорят мои девочки. — Но мы хотим тоже, чтобы нас приняли в пионеры, когда мы подрастём и пойдём в школу. И чтобы принимали обязательно на Красной площади... Или на крейсере «Аврора»... Ты поедешь с нами на торжественную линейку?»
Я поеду. Я, конечно, поеду! Мне кажется теперь, это всё, что я умею: ездить, летать, быть в постоянном движении. Началось это очень рано. Мне было четырнадцать лет, когда я уехала из дому учиться. А вышло – навсегда.
Мама меня не удержала. Она, как и мои школьные учителя и все вообще в нашем местечке недалеко от Москвы, были убеждены, что большая жизнь начинается с больших городов. А отца я не помню. Он был расстрелян немцами при попытке бегства из плена. Так что я рано стала самостоятельной.
Но прошло много лет, прежде чем я поняла, что подлинному знанию жизни народа учат не большие города, не Москва и Ленинград, не Минск или Киев, а сотни маленьких городков, посёлков, деревень, разбросанных по стране, начиная с Центральной России до Урала и Сибири, от Алтая и Средней Азии до берегов Чёрного моря и Крайнего Севера. Исколесив всё это пространство, останавливаясь и живя по несколько дней во многих из населённых пунктов, лежащих далеко в стороне от туристских маршрутов, куда я приезжала с лекциями, наблюдая то, что могут видеть лишь немногие, поскольку в эти места вообще мало кто приезжает, я старалась понять: что дала советская власть этим людям и что отняла у них? Почему и сейчас так тяжела и беспросветна их жизнь? Почему такая бедность, почти голод и ниоткуда нет помощи? Почему они так цепляются за религию, бьют лбы в церкви, непременно стараются окрестить младенцев, обвенчать молодые пары, хоронить покойников по-церковному? Воспитанная на атеизме, я не понимала, что религия — это не дурман, как нас учили, а единственный вид духовной жизни, доступный абсолютно всем людям независимо от их социального и интеллектуального уровня, и что религия даёт человеку не только утешительные мифы, но и незыблемые правила морали, нравственности, формирующие в человеке человеческое. И поэтому я не только не препятствую мужу водить наших девочек в костёл, но и очень рада этому. Я лишена этого блага, так пусть у них оно будет...
Свободное копирование
