Для меня будущее могло и не наступить и опять же по чудовищному случаю: за два месяца до моей школьной жизни мать чуть меня не убила. Она не била, она убивала меня.
И снова чудо: я выжила и даже не стала калекой. Знаю, что была виновата. Мы дружили улицами. На улице Киреева нас было уже много: от младшей моей сестрёнки до 14-летних братьев Солдатенковых. С мальчиками мы играли в лапту. Кстати, по уровню развития мальчишки от нас ушли недалеко.
«Гена, — спрашиваю одного из братьев, — ты слышал, что когда-то будут телевизоры? Ты знаешь, что это такое?»
«Конечно, — отвечает он, — залезешь на столб с громкоговорителем, вывернешь винтик, который посередине тарелки, и увидишь живую прыгающую балерину».
Так вот — с мальчиками мы гоняли дотемна мяч. С Галей Седневой, которая умела ходить на руках и делать «мостики», мы выстраивались в физкультурные пирамиды, очень модные в те времена. Я же лучше всех читала и пыталась всех увлечь чтением. Не получилось. В сказки дети нашей улицы не верили — только во фронтовые очерки, а позже и в «Четвёртую высоту» Елены Ильиной и «Это было под Ровно».
Но мне захотелось порадовать хотя бы девочек. Дарить было нечего, и я решила разрезать на ленты мамину единственную выходную блузку. Ленты были красивые, и наш маленький праздник, как мне казалось, удался. Никогда не забуду этот материал: белый парашютный шёлк, а на нём – выпуклые белые квадратики и в них крошечные букетики жёлтых, красных и синих цветов. Мне же достались все ягодки...
Била меня мать чересседельником (внучке моей Эмичке, которая в своё 12-летие сдала свой первый экзамен «В-1» по русскому языку при Петербургском университете, объясняю, что чересседельник — это ремень в упряжке, который соединяет одну оглоблю с другой). Била меня мать до усталости, пока не исчезли у меня и глаза, и нос, и рот и я превратилась в коричнево-кровавую массу. Точнее, била она не меня, просто в силу удара она вкладывала всю свою горечь от неудавшейся жизни, от потерь, от несбывшегося счастья, которое она так и не познала, потеряв моего отца и став вдовой в двадцать лет в самом начале счастливой жизни.
Спасать меня пришлось нелюбимой бабушке. У неё появилась забота не только «выходить», но и надёжно спрятать меня от соседей. Жили мы тогда почти деревенской жизнью. Дом никогда не закрывался — входи кто и когда хочет. Особенно Анна Григорьевна боялась тети Нины Козловой, фронтовой медсестры. Позже бабушка говорила: «Если бы Нинка тебя такую увидела, она тут же пристрелила бы мою Женьку». Страх был велик. Она принесла большую охапку сена в дальнюю комнату и целую копну сена в сад, подальше от соседских глаз. Лечила она меня профессионально. Сначала поила меня из пипетки. Когда губы немного расслабли, делала жгутики из бинтов и поила меня, смачивая их водой — есть и пить я стала не сразу.
Опять пригодилась немецкая мешковина. Бабушка её расстилала, засыпала листьями лопуха, подорожника, мяты, ошпаренной крапивы и пеленала меня, а лицо приводила в порядок распаренными полотенцами и какими-то ею приготовленными мазями. Говорить я тоже долго не могла, только скулила по-щенячьи. По утрам она выносила меня в сад. Заброшенным скулящим щенком увидала меня в саду распрекрасная желтокрылая иволга, которая облюбовала наш сад на всё лето. Целыми днями она пела мне свои колыбельные песни и, как мне казалось, спасала мне жизнь.
Возвращение к жизни было долгим. Если бы не бабушкины руки и её травяные кисели, я бы не выжила. Так почти в семь лет закончилось моё детство. Из весёлого и беззаботного зверька я превращалась в абсолютно свободного и независимого человека. Мать ближе чем на метр ко мне больше не подходила уже никогда. Правда, бывали моменты, когда она ещё пыталась помахать кухонным полотенцем над моей головой, но это меня уже веселило. Я могла подойти к ней, завернуть её руку за спину и прошептать: «Не смей!»
И она не смела...
Отношение к бабушке, как и отношения с ней, внутренне изменились. Я, конечно же, понимала, что она кудахчет надо мной, потому что боится за свою старшую дочь — кормилицу в доме: законы того времени были суровы. А во-вторых, я как-то почувствовала, что у бабушки дрогнуло сердце за эти тяжёлые недели и месяцы и что она уже никогда не скажет « Зачем нам этот еврейский ребенок в семье?»
Как бы то ни было, но бабушка из нелюбимой за это время стала мне самым близким человеком в доме, у нас у обеих исчезла внутренняя отчуждённость, хотя мы обе об этом, конечно, не говорили, и я научилась говорить слово «спасибо».
Время и бабушка меня подлечили, я пошла в школу, но мой первый класс был как в «Ясной Поляне» у Льва Толстого для крестьянских детей. Не было ни книг, ни тетрадей, ни школьных пособий, ни даже нормальной бумаги.
В одной комнате приютилось два класса — наш первый и четвертый, одна учительница Марья Петровна Корбанкова и одна керосиновая лампа. Эта лампа с десятилейным стеклом стала символом моего детства и самой дорогой вещью в школе и в доме. В классе я с кулачками пробивалась поближе к месту, где стояла лампа, дома ежевечерне воевала с бабушкой за право читать сколько хочу, а у неё было свое «хочу» — экономить керосин. Второй причиной моего «раскола» с семьёй было мое неучастие (по словам бабушки), «отлынивание» от общесемейной работы. Это было правдой. Не любила я сеять, пахать землю и убирать урожай, неинтересны мне были и семейные дела и разговоры. Жила я сама по себе и мечтала побыстрее вырасти и уехать, уехать в дальние страны. Как же я о них мечтала! Но пока радостью было встречать и провожать два пассажирских поезда с 15-минутными остановками на нашем вокзале. Это были поезда «Москва – Минск» и «Рига – Орёл». Люди моего поколения помнят, что в то время была странная мода: мужчины выходили на перрон в пижамах, а дамы – в халатах. А пока было всё по Пастернаку: «Станции, каменными мотыльками пролетающие в хвост поезда». Щемящая радость окутывала меня на железнодорожной станции, увеличивая и увеличивая желание уехать: «Я вырасту, я сошью необыкновенной красоты халат и уеду, уеду в эти самые дальние страны».
Пройдёт ровно половина моей жизни, и я буду пить кофе на террасе Марбургского университета, буду гулять по Маркус Платц и буду стараться увидеть этот дивный своеобразный городок глазами автора «Охранной грамоты», который писал свою повесть в 1912 году будучи студентом этого университета. Наш прыжок с мужем, прыжок через железный занавес, прыжок как в космос оказался совсем не праздничным, как казалось в детстве, а сложным и тревожным.
За наши с ним должности, за заработанную нами пенсию, которую, уезжая, мы дарили государству, за оставленную нами, наконец, трёхкомнатную кооперативную квартиру в Ленинграде родимое государство с нами лихо рассчиталось: нам позволили взять с собой багаж со 120 килограммами детских трусов и колготок, маленькую кастрюльку и маленькую сковородку и разрешение обменять нам с мужем по 170 долларов. Так начались наши с ним дальние страны...
Свободное копирование
