Отставшие от поезда - 2

К осени маховик общественно-политического возбуждения в стране раскрутился настолько, что все намерения и проекты, не успевая родиться, тут же устаревали. Вот и руководство «большого» {424} Союза писателей пребывало в панике: стройная система федеративного устройства, так тщательно разработанная весной и ожидавшая утверждения на съезде, осенью уже никого не устраивала, потому что новой ситуации не соответствовала. Прибалтийские союзы писателей теперь были практически в зоне недосягаемости и соглашались лишь на договорные отношения. Бунтовали, смыкаясь с национальными народными фронтами, писатели Украины и Белоруссии. Ноябрьский пленум СП СССР констатировал: суверенитет и иерархия не уживаются друг с другом, ни на какое централизованное управление республиканские союзы уже не пойдут. Устав от административной опеки, из-под власти СП СССР уходили журналы, отчуждались издательства. Яростно отбивались от нее «Литературная газета» и Литфонд — главные кормильцы Союза. Имперское «министерство литературы» доживало последний год, как и сама империя. Пытаясь спасти хоть что-то, чиновники теперь готовы были преобразовать Союз в «Конфедерацию советских писателей», а московскую штаб-квартиру — в координационный центр. Но расстаться с главными, наиболее «питательными» атрибутами централизованной власти — финансово-хозяйственными функциями и международными делами — они были не в состоянии. И недалекое будущее покажет: едва они лишатся этого — их как ветром сдунет.

В эти же самые дни руководство Российского союза держалось по-прежнему бодро. «Единодушие» пленумов внушало ему уверенность в незыблемости централизованной системы и в скором достижении идеологического единомыслия. Эти упования должен был закрепить съезд.

Седьмой съезд писателей России был назначен на середину декабря 1990 года в Большом Кремлевском дворце. Но заседавший там Верховный совет РСФСР неожиданно продлил работу. Впервые за долгие годы столь представительное писательское собрание вынуждено было искать себе пристанище по другую сторону кремлевской стены. Выручило Политуправление армии, предоставив съезду свой театр. Для размещения делегатов не нашлось подходящей гостиницы в центре, пришлось мириться с общежитием слушателей бывшей Высшей партийной школы. Статус писателя в обществе падал на глазах. Раздраженный Олег Михайлов заявил даже в первый день съезда: «Такое происходит не {425} впервые. Так уже было в 1612 году, когда в Кремле сидели самозванцы и проигрывали в карты русских детей». Вообще первый день был отдан всевозможным проклятиям, которые, впрочем, несмотря на изощренную образность и крайнюю дерзостность, звучали уже ритуально. Доставалось Горбачеву, которого какой-то политический хулиган сравнил с Гитлером, доставалось Ельцину как главному «кремлевскому самозванцу», «желтобрюхим газетам и журналам», «наемным убийцам русской культуры», ну и, конечно, «сионистам». Надежды связывались с главой российской компартии Полозковым и с армией. Раздавались и здравые голоса: Виктора Астафьева, Владимира Крупина. С мудрой речью выступил наш старейший писатель, делегат 1?го съезда 1934 года Адриан Владимирович Македонов, но слушали его плохо. К сожалению, тон на съезде, как и прежде на пленумах, задавали клакеры, литературная чернь. Кому-то очень хотелось обострить обстановку: в развернутом в вестибюле книжном киоске был большой выбор антисемитской литературы и даже «Майн кампф», по поводу чего мы заявили протест.

Наша организация была представлена пятьюдесятью делегатами, которые выбирались по секциям, а затем утверждались общим собранием. Мы сразу поняли, что апеллировать к съезду по поводу клеветы и произвола, обрушившихся на нашу организацию на 6?м пленуме, бессмысленно. У всех хватало своих проблем. Жестко повела себя делегация из Татарии, вообще отказавшись участвовать в съезде. Свои претензии предъявили башкирские писатели. Это было время, когда президент предложил республикам брать столько власти у центра «сколько можете», поэтому командно-центристские тенденции московского писательского руководства выглядели анахронизмом и многих раздражали. Об этом я и сказал, выступив на второй день. Я также попытался привлечь внимание съезда к итогам литературного четырехлетия. Позволю себе привести эту часть выступления дословно, по стенограмме.

«Конечно, можно представить всю нашу жизнь за 4 года как мрак, хаос, сплошной Чернобыль, как пытались сделать вчера некоторые ораторы, но я убежден, что в зале много людей, которые думают иначе. На мой взгляд, российская наша словесность переживала такое великолепное четырехлетие, отмеченное такими блистательными событиями, которые {426} нашим предшественникам и не снились. Какие же это события? Первое. Она освободилась от гнета идеологии, от засилья государственной цензуры, от метода социалистического реализма. Литература наша впервые свободна. Инакомыслие становится нормой для творчества, а мы даже не поздравили друг друга с этим. За эту свободу люди умирали, за нее наши предшественники ломали свои судьбы, а мы даже не почтили память своих литературных великомучеников.

Второе событие. Мы дождались с вами закона о печати, свободы книгопечатания, издания книг и журналов. На наших глазах разрушается издательская монополия. Но почему мы не радуемся этому на нашем писательском съезде? Или это не мечта многих писательских поколений?

Третье. Происходит то, что редко выпадает на долю писателя вообще, а на долю наших российских писателей выпало. Сбывается то, за что они сражались в своих книгах, публицистических выступлениях даже если это было опасно для жизни. Сбывается то что они прорицали, что приближали. Крестьянам дана земля, крестьянин снова стал хозяином. (Имелось в виду право на аренду земли. — В. А.) Да это же чудо, в рождении которого участвовали многие сидящие в этом зале писатели. Но что-то мы не очень торопимся послать приветственную телеграмму в адрес съезда народных депутатов России, а посылаем в их адрес хулу за то, что они заняли наш Кремлевский дворец не вовремя, за то, что они вообще самозванцы. Я думаю, это несправедливо. Мне кажется, что впервые нравственность власти по-настоящему приблизилась к нравственному идеалу литературы. Ельцин избранник народа, и пусть кто-нибудь скажет, что это не так. (Аплодисменты.) А мы ему и его съезду даже привета не послали. А Полозков — избранник партийного аппарата, а мы ему овацию устроили. (Аплодисменты, свист в зале.) Вот и впору спросить: с кем же вы, мастера культуры?

Четвертое событие. Российская литература обрела несметные богатства. То есть она и была богата, но только за последние годы это богатство стало достоянием нашего читателя. Чтобы убедиться в этом, не надо далеко ходить. Надо спуститься в книжный киоск и спросить, остались ли там книги Набокова, Розанова, Савинкова, Войновича, Венедикта Ерофеева? Разве это не торжество русской литературы, не радость, прежде всего для писателя?»

Говоря обо всем этом, я, конечно, немного лукавил, понимая, что для кое-кого из присутствующих, особенно сидящих в президиуме, события эти вовсе не в радость. Посетовал же когда-то тот {427} же Сергей Владимирович Михалков после доклада о преступлениях Сталина: «Двадцать лет работы — псу под хвост». По этой морали, конечно же, на первый план теперь выступало вовсе не «отечество наше свободное» и его судьба, а проблема останется ли наш председатель автором гимна (время покажет — отечество исчезнет, автор гимна останется).

Я пытался также протестовать против устава, в котором все сказано о правах центра и ничего о правах местных организаций, обязанных лишь выполнять принятые в Москве решения, но из зала мне стали настойчиво напоминать о регламенте.