Угловой кабинет - 3

В доме на Комсомольском проспекте мне приходилось бывать часто — по финансовым и другим делам. Но я ни разу не встретился там с Юрием Бондаревым, заместителем Михалкова, тот просто не счел нужным со мной познакомиться. Это-то меня впоследствии и потрясло — не сказав со мной и двух слов, увидев впервые лишь на трибуне, Бондарев счел возможным публично судить о делах в нашей организации и принимать решения по спасению «истинно русских писателей» в Ленинграде. Впрочем, у него были свои резоны не любить Ленинград — здесь не переносили цветистую манеру его выступлений. То, чему рукоплескали где-нибудь в российской глубинке, здесь недавно сочли просто дурным вкусом и этого не скрыли. Он уехал обиженным.

Ах, как хорошо было при советской власти все валить на евреев — какое ёмкое слово, какое многогранное, многозначащее понятие! Какой целебный бальзам на раны собственных комплексов, какое успокоение! Как раз в эти годы (или чуть раньше) Шафаревич дал ему расширительное, почти универсальное толкование, такое же всеобъемлющее и все объясняющее, как в свое время «классовый подход». Теория Шафаревича о «малом народе» была катехизисом организации на Комсомольском проспекте.

По этой и по целому ряду других причин я гораздо охотней бывал в «Большом союзе», в «доме Ростовых» на Поварской. К значимости и самодостаточности нашей организации здесь относились намного трезвее и прагматичнее, чем на уровне России. Наши голоса, наше суждение, высказанное публично, имело большой удельный вес в общей литературно-политической конъюнктуре и могло пригодиться. Карпову, как человеку пишущему и не тщеславному все это было, как говорят, до лампочки, а Верченко, знаменитый и всемогущий оргсекретарь, он же генерал КГБ, надолго задерживал меня в своем кабинете, если я заходил к нему мимоходом по делу. Принимая посетителей — а люди к нему шли потоком, — он знакомил меня со всеми подряд, бросал в мою сторону короткие изучающие взгляды, в паузах задавал вопросы, испытывая на лояльность по одному лишь ему ведомым критериям, делился весьма деликатной, как я понимал, информацией, приглашая {339} тем самым и меня к откровенности. Когда наступал час обеда, он коротко говорил: «пошли» и вел меня куда-то в подвал, в небольшую комнату под сводами, где обедали «рабочие» секретари. Это была дружная артель едоков, отбросивших всякие церемонии вместе с пиджаками, оставшихся в сорочках с подтяжками, каждый из которых принес из дому свою манеру застольного поведения. Пища была простая и даже скудная, приготовленная какой-то милой писательской вдовушкой вровень с количеством едоков, и я поневоле чувствовал себя здесь объедалой. К счастью, долго это не продолжалось, поскольку Верченко видимо понял, что погорячился в своих планах насчет меня, и потерял ко мне интерес. А вскоре вообще ушел на пенсию. Из секретарей той поры, с которыми интересно было общаться, выделялся литературовед Юрий Суровцев. С превеликим трудом он удерживал «братские литературы» в едином пока многонациональном пространстве, разъезжая по республиканским съездам, выслушивая кликушеские призывы вчерашних соратников к «самостийности» и «незалежности», чувствуя, что советская империя трещит в первую очередь по этим элитно-культурным швам.

У этих визитов на Поварскую был и свой результат. Мне удалось заручиться поддержкой секретарей в предоставлении нашему ленинградскому союзу статуса республиканской организации. 21 марта я выступил на пленуме Союза писателей СССР. Говорил о большом творческом потенциале нашей организации, способной самостоятельно, без российского секретариата решать вопросы о приеме в союз, говорил о блокадном журнальном пайке, с которым остался наш город, имевший до войны десятки, а до революции сотни художественных журналов, напоминал о лишении нас издательских прав и возможности иметь хотя бы одно собственное издательство, доход от которого можно было бы обратить на укрепление журнально-издательской базы, просил освободить нас от излишней опеки в сотрудничестве с зарубежными партнерами, особенно с писательскими союзами балтийского региона. На лицах участников пленума, приехавших из других регионов, я не видел сочувствия, а в выступлениях звучал один и тот же мотив: а мы чем хуже? Со скрипом, в виде эксперимента нам все же даны были издательские права и возможность самостоятельно принимать писателей в союз. Правда, всего лишь {340} на год. Российский секретариат не хотел терять ни грана власти над нами.

Для всех уровней власти — и для партии, и для охранительных органов, и для нашего ведомственного начальства — на перекрестье которых традиционно существовала ленинградская писательская организация, мы были мелкой проходной фигурой в большой игре, ставкой в которой было само их существование. Лояльность Союза писателей к власти, готовность служить ей выражалась всегда с усердием и даже трепетом и не вызывала сомнений. Об этом неустанно заботилась литературная «аристократия», надежно прикормленная. И партия правильно делала, что держала в тени, не допускала на первые роли, покуда могла, сомнительных людей нашего поколения. Потому что едва мы дорвались до этих первых ролей, мы не могли скрыть своего к ней глубокого омерзения. Однако мы не были анархистами. Мы не скрывали своих симпатий к новым росткам государственности, провозглашавшей в качестве главных принципов демократию, свободу слова, права человека. Под знаком непокорности, противостояния и новых иллюзий нам и суждено было жить ближайшие годы.

Вот в таком кабинете я оказался мартовским днем 1989?го, испытывая страх и гордость, азарт и волнение, а главное — предчувствие, что скоро все пойдет по-другому, что наше поколение оказалось не только званым, но и избранным.