Угловой кабинет - 2

Власть отдела культуры в лице его уполномоченного над союзом писателей и литературными учреждениями была безграничной. Но и не только над нами. Как-то уже позже я оказался в кабинете Попова в момент телефонного разговора. Обычно сдержанно-ироничный, тут он рвал и метал — кто-то неведомый мне на другом конце провода был предметом жесткого партийного разноса. Только в конце визита, сопоставив кое-какие реплики и {335} факты, я понял, что этот «кто-то» был, скорее всего, офицер «литературного отдела» КГБ.

Читая эти строки, А. А. усмехнется: «Экого демона из меня сделал!» Да не демона, а мелкого беса, кем и был в действительности в той иерархии, и я видел, как стушевывался, сходил на нет наш воитель в иных обстоятельствах. Ничего сам не решал, отчитывался за каждый шаг и за каждое слово, входил только в положенную по субординации дверь. Но от имени всемогущей организации оперативные полномочия в рамках проводимой линии имел большие — и на местном и на московском уровне.

Забегая вперед, сделаю одно признание, которое, может быть, прояснит мое глубинное отношение к этой проблеме. Это уже сентябрь 1991 года. Гулкие до звона в ушах коридоры Смольного. В тишине слышишь только собственные шаги. Пустота, ни единой души, кабинеты опечатаны. Партии Ленина здесь больше нет. Ни шалых матросов Кронштадта, ни простодушного человека с ружьем, ни депутата Балтики. Ни парторга во френче, ни красного директора в косоворотке, ни чекиста с воспаленными от бессонницы глазами. Нет ни Кирова, ни Жданова, ни Романова, ни Гидаспова. Нет даже Александра Александровича Попова, писательского куратора. Ни души. Абсурд почище чем в картинах Бергмана и Феллини.

В опечатанном Смольном работает комиссия Ленсовета, разбираются: была ли причастна партия к путчу ГКЧП или нет. Я — член комиссии. Конечно, причастна по самые уши, о чем разговор, но прямые улики отсутствуют. Несколько суток после провала путча без устали работали бумагорезательные машины, как если бы в город должен был войти неприятель. Ровно пятьдесят лет назад, в этом же сентябре, когда неприятеля в Ленинграде действительно ждали, таких машин еще не было, и по нашим улицам и дворам кружили черные хлопья. Сейчас жечь ничего не надо было — машина выдавала партийную «лапшу» тоннами. Но резали в особых, секретных отделах, как они назывались у них, черт сейчас упомнит. Тайны у партии от народа и от страны — скажите, пожалуйста! — оказывается, были, и видно по количеству «лапши» — немалые. Но все изрезать они не могли. И в кабинетах отделов документы наверняка хранились — несекретные, с грифом «для служебного пользования». По гулким коридорам, погромыхивая ключами, ходил комендант. {336} «Чего изволите, господа демократы?» — говорила вся его угодливая фигура. Я знал, чего мог бы изволить. Метрах в пятидесяти, этажом выше, в одном из отсеков, всего лишь за тремя печатями хранились тайны бесовских игрищ с русской литературой. Я имел право снять печати, ознакомиться с документами. Но я побрезговал рыться в их столах. Не следователь, видишь ли, я был, а писатель. Гордыня, гордыня в который раз подвела! А какой бы занятной могла стать эта книга.

Но возвращаюсь в 89?й. Итак, А. А. Попов по долгу службы навещает нас в дни партийных и общих собраний. Проходит прямиком к Раисе Владимировне, там раздевается (оргсекретарь по положению — крупный партийный работник, до последнего времени этот кабинет занимали исключительно бывшие первые секретари райкомов). Затем идет в партбюро, знакомится с информацией, дает указания. На собраниях сидит в первом ряду с включенным диктофоном. Что-то на материале этих записей потом стряпает, куда-то их дает. Я рад, что он старательно обходит мой кабинет. В общении со мной он взял приветливый полуигривый тон. Ясно, что уже после моего предвыборного выступления, он поставил на мне крест как на деловом партнере. А я и хотел, чтобы не было никаких иллюзий.

Но ветры дуют новые, а система незыблема. Ни одно издание не может выйти в свет без партийного решения. Партия по-прежнему единственный распорядитель финансов, бумаги, типографских мощностей. — Нам нужна газета, Александр, Александрович! — А как же! О чем говорить. Ведь собрание постановило. Вот только о финансировании надо подумать… — Надо восстанавливать журнал «Ленинград». — Кто ж спорит, конечно, надо! Вот только денег где взять?..

Я скоро понял, что разговаривать с ним бесполезно, что он проводит установленную кем-то свыше линию на саботаж. Надо говорить с заказчиком. Только вот с кем? С заведующим отделом? С секретарем обкома по идеологии? Набравшись духу, звоню по вертушке первому секретарю Ленинградского обкома Юрию Соловьеву (вот открываю энциклопедический словарь, чтобы уточнить отчество, а среди полутора десятка Соловьевых его уже нет). Неожиданно приветливый голос поздравляет меня с избранием и уверяет, что крайне заинтересован в нашей скорейшей встрече. {337} Вот только о дате мы условимся через референта. Но через две недели появляется сообщение о снятии Соловьева с высокого поста за допущенную личную нескромность: за покупку вне очереди подержанного иностранного автомобиля в комиссионном магазине. Чистота рядов и прочее, а при ближайшем рассмотрении банальные кадровые интриги. В Смольный пришел членкор химик Гидаспов. Пока он оглядывался на хозяйстве, привыкал, пока исключал из партии своего предшественника, прошел год.

Мы встретились, но это уже было другое время и другие проблемы. (Правда, сначала он принял «чистопородных» писателей.)

Одним словом, на ближайший год я остался один на один с партийным столоначальником, который в общении с союзом все более приобретал черты провокатора. И я теперь уже в открытую говорил с трибуны, что о нем думаю. Но об этом речь впереди.

Чтобы внести полную ясность в положение углового кабинета в той системе координат, нужно сказать еще об одном уровне власти — о нашем московском писательском начальстве. Едва я проснулся на другое утро после подсчета голосов, зазвонил телефон и в трубке зазвучал до боли знакомый чуть сипловатый заикающийся тенор. Сергей Владимирович Михалков поздравлял меня с избранием уже из Москвы, куда он переместился за ночь. Это был мой новый начальник, поскольку формально наша организация входила в Союз писателей РСФСР на правах областной. (Придание ей республиканского статуса было одним из тезисов моей программы.) Меня озадачило молчаливое согласие Михалкова с общим пафосом выступлений членов «Содружества». Ну, хоть о неблаговидности мотивов, о неприличии антисемитского подтекста он должен был два слова сказать как глава российской (многонациональной!) организации и, черт возьми, как интеллигент. Но в своем выступлении он лишь сообщил, что был накануне у Ходарева, главы Ленгорисполкома, и добился в принципе согласия на музей Салтыкова-Щедрина. В дальнейшем он оказывал мне разные знаки дружелюбия, подчеркивал нашу, в отличие от «этих вонючих антисемитов» интеллигентскую общность, доверительно рассказывал о юношеском романе, случившемся в Ленинграде — о чем угодно, но от линии ни разу не отступил. За четыре года общения я не раз попадал под обаяние этой незаурядной личности, был свидетелем его широты и щедрости, доброты {338} и остроумия, но неизменно поражался космическому холоду, цинической расчетливости и неутолимому тщеславию.