Угловой кабинет - 1

Угловой кабинет

Кабинет, в котором я до этого бывал два или три раза, становился теперь местом моей постоянной работы. Не без душевного трепета я переступил его порог и прежде всего подошел к двери балкона. За нею открывался створ Шпалерной улицы {332} (тогда еще Воинова) и угол Большого дома, ленинградского КГБ. До него было не более сотни шагов. Серая конструктивистская громада решительно уходила вверх, чтобы возвысится над городом и охватить его мертвенным взглядом своих одинаковых окон с белыми занавесками, похожими на бельма. Не меня первого, наверное, поразила символическая близость тех кабинетов и этого. А даже беглый взгляд на нашу ближайшую историю убеждал, что между ними вообще расстояния не было. В иные моменты этот кабинет поразительно стремился стать (и становился!) одним из тех кабинетов. Здесь и там решалась творческая и личная судьба Заболоцкого и Хармса, Зощенко и Ахматовой, Бродского и Эткинда. Здесь и там вычеркивались из жизни и литературы более ста ленинградских писателей.

Я сел за стол и посидел несколько минут молча. В дверь постучались. Вошла Раиса Владимировна, наш оргсекретарь, с кем мне еще предстояло срабатываться. Следом за нею вошел молодой человек. Я его приметил еще в приемной, мы появились там одновременно, он нес кому-то букетик мимозы. Это был день, когда женщины принимали поздравления с праздником. Теперь посетитель был без цветов. «— Вот познакомьтесь, — улыбаясь, сказала Раиса Владимировна. — Это наш новый председатель. А это наш куратор из комитета госбезопасности». Она назвала имя-отчество, которые я тут же забыл. Вероятно, я выглядел мрачным и неприветливым, чего никогда не позволял себе ни один хозяин этого кабинета. Более того, мне хотелось спросить: «А что вы здесь делаете?» Возможно, этот вопрос отпечатался на моем лице, потому что он тут же ретировался и больше никогда не приходил ко мне за все четыре года. Впрочем, нет, один визит был, это уже после 91?го. Он появился, очень возбужденный и приветливый, в компании нескольких сослуживцев и оператора. На служебную видеокамеру был запечатлен момент торжественной передачи союзу писателей копии рукописи одного из репрессированных писателей. Посетители были так празднично оживлены, как будто им удалось воскресить не только рукопись, но и автора. Комитет нарабатывал себе новый имидж.

Все это не означает, что тогда, весной 1989 года железная чекистская хватка разжалась, возможно, она стала слабее и эластичнее. Но присутствие этого ведомства в писательском союзе я {333} ощущал с ясной неизбежностью еще несколько лет, как и ежедневный вид из окна с перспективой Шпалерной и углом мрачного, хотя и ярко освещенного дома. Оно начиналось прямо на вахте Дома писателей, где в застекленной будке дремали то ли отставные охранники, то ли следователи из этого ведомства, а заканчивалось Бог знает где.

Поначалу меня это раздражало, но потом я пришел к убеждению, что проблему не надо драматизировать. Никто не лез, не вмешивался, не преследовал. Следят? Ну и пусть следят. Прослушивают? Пускай прослушивают. Такова система. Мы ничуть не лучше других советских учреждений, нашпигованных агентами всех калибров: кадровыми сотрудниками, «доверенными лицами», сексотами.

В кадровые сотрудники шли по убеждению и прошлому роду занятий, в доверенные лица — по занимаемой должности, а в осведомители чаще всего по малодушию и запуганности. Один писатель позже в нашей газете «Литератор» чистосердечно рассказал, как это делалось. И не надо мне ничего говорить о моей якобы болезненной мнительности. Напротив, меня чаще всего подводила беспечность. Открытия, которые я время от времени делал в течение четырех лет, лишь подтверждали это.

В качестве курьеза хочу упомянуть и о том, что утечка информации шла и в другом направлении — от КГБ к нам. Одно время в наш уютный полупустой ресторан повадились сотрудники Большого дома, благо надо было только перейти улицу. После шести вечера за одним-двумя столиками устраивались симпатичные и даже интеллигентные офицеры. Откуда они пришли, они и не скрывали. После нескольких рюмок коньяка их застолье становилось раскованным, словоохотливым и было понятно, что говорят они не о женщинах, а о делах. В разговорах слышались какие-то технические термины и, будь среди нас шпион, он без труда понял бы, что это бьется неугасимая, вечно молодая чекистско-конструкторская мысль. Кто-то, видно, донес на них, а может быть, сработала техника, которой они себя отдавали, но только посещения их внезапно прекратились. Вскоре на Шпалерной, напротив Большого дома специально для них было открыто кафе.

Вышло так, что с первого дня в новой должности я дистанцировался от официального представителя этого ведомства. Тем не {334} менее, жизнь вскоре заставила меня позвонить по вертушке самому председателю КГБ по Ленинграду и области и попросить о встрече. Но об этом — позднее.

На траверзе той же Шпалерной улицы, но в самом ее конце находилось и другое учреждение, десятилетиями определявшее нашу жизнь — Смольный. Непосредственным вершителем писательских судеб был отдел культуры обкома, состоявший из нескольких решительного вида мужчин. Один из них, как выяснилось, писал стихи, совершенно беспомощные. Уполномоченным по писателям был некто Александр Александрович Попов. Субтильный молодой человек с коротко стриженой головкой на тонкой студенческой шее, с насмешливым взглядом поверх очков, съехавших на маленький носик, при первой встрече не производил впечатления сильной, значительной личности. Но мало-помалу из сдержанно иронических реплик, из бегло-внимательных взглядов и даже веселого смеха проступала железная большевистская хватка.

Это он мог задержать выпуск очередного журнального номера, потребовать изъятия уже прошедшей цензуру повести, вмешаться и заставить переделать уже сверстанный план издательства «Советский писатель», разрешить или отменить поездку писателя на заграничный симпозиум, вычеркнуть кандидатуру на писательский съезд и, напротив, вписать кандидатуру на награждение, вынудить подпись под коллективным письмом в газету «Правда», дать команду на печатное поругание книги, без очереди и без достаточных оснований предоставить квартиру, дачу, машину, устроить в больницу, в правительственный санаторий, на худой конец — на престижное кладбище. (Большевистское попечение сопровождало писателя до могилы. Всем памятен скандал на панихиде по Федору Абрамову, когда обком был против некоторых выступлений, намеченных в списке, а вдова настаивала. Наши большевики одернули ее: «Ваше дело — скорбеть!»)