Выбор - 2

Вот в такой обстановке ленинградские писатели подходили к перевыборному собранию. К счастью, события в стране в целом двигались в ином направлении. К марту 1989?го все решительнее заявляли о себе зачатки демократизма, гласности, здравомыслия. Вступал в действие закон о трудовых коллективах. Разрабатывался закон о печати. Литературно-издательская ситуация менялась стремительно. Из небытия возвращались тексты и судьбы. Новые веяния были заметны и в Ленинграде. Работал дискуссионный клуб «Ленинградская трибуна», появился проект кооперативного журнала, «Звезду» возглавил писатель, избранный общим собранием — Геннадий Николаев. Это был, так сказать, «гуманитарный» этап демократической революции (в отличие от позднего — «экономического»), исполненный светлых надежд и эйфории.

Поэтому когда ленинградские литераторы решили проводить следующие выборы председателя правления прямым голосованием и на альтернативной основе, возразить никто не посмел. Больше того, на какое-то время обком и райком вообще утратили инициативу. Ею завладели сами писатели. Одна инициативная группа выставила кандидатом Бориса Никольского, другая меня. То, что раньше называлось опасным словом «групповщина», на поверку оказалось обычным плюрализмом мнений. Условно говоря, водораздел проходил по сферам влияния журналов «Звезда» {329} и «Нева» (Никольский был тогда и остается теперь главным редактором «Невы»). Антагонизма между этими направлениями, также как между мною и Никольским не существовало. Другими писателями были названы иные кандидатуры, так что к собранию нас было, по-моему, семеро. Никольский к тому же баллотировался на съезд народных депутатов от Ленинграда. Почти перед самым собранием спохватился райком партии и вновь выдвинул (на четвертый срок) Чепурова.

Анатолий Николаевич Чепуров был добрым, покладистым человеком, обладал чувством юмора, в отличие от некоторых его предшественников, не чванился. Он умел быть эластичным с властями, старался смягчать или спускать на тормозах шумные идеологические кампании. У него всегда для начальства был наготове дежурный набор фраз о необычайно, якобы, интенсивной и плодотворной дружбе ленинградских писателей с Ижорским заводом и совхозом «Алеховщина». Эта липа вполне всех устраивала. Этими качествами, не самыми, надо сказать, худшими для той обстановки, и объяснялось его функционерское долголетие. По табели о рангах он был в те же годы несменяемым депутатом Верховного совета РСФСР.

Перевыборное собрание началось с дружного натиска ассоциации «Содружество». Было очевидно, что те, кто за ними стоял, дали им наказ увести весь ход дискуссии в русло противоборства, сделать его основной темой собрания. Воронин, Козлов, Помозов выступили один за другим. Слушать снова все эти бредни было уже тоскливо. Помозов, привычно заклеймив инородцев, стал выкрикивать тезисы своего письма Горбачеву: в Ленинграде окопалась контрреволюция, антисоветчина и космополитизм! Где же предел демократии и гласности? Ленин говорил: гласность хороша до поры до времени! Отдайте литературу в рабоче-крестьянские руки!

Ответить им надо было, но скорее в виде диагноза, что и сделал Адриан Владимирович Македонов: антисемитизм — род дурной болезни, а болезнь надо лечить. Собрание обсуждало деловые проблемы. Но они не унимались: еще четырежды ораторы ассоциации поднимались на трибуну. Тут уж ни у кого не оставалось сомнений, что это спланированная провокация. Мы, правда, еще не подозревали, что она приобретет всероссийский масштаб и {330} широкую огласку. А между тем в президиуме, как ни в чем не бывало, сидели московский наш пастырь Сергей Владимирович Михалков и смольнинский — Юрий Александрович Денисов, секретарь по идеологии. Оба ни словом не обмолвились по поводу националистической истерии и наметившегося раскола. Создавалось впечатление, что есть какая-то официальная негласная установка, которую ни тот, ни другой не вправе оспаривать. Оба, как я потом убедился, были по уши вовлечены в это дело.

На другой день были выборы. На «партийной группе» коммунистам было предложено голосовать за Чепурова. Но что-то необратимо изменилось в интонации и в поведении наших партийных кураторов. Представители обкома-райкома сидели в зале (не в президиуме!) без былого хозяйского высокомерия. Каждый кандидат в председатели впервые в этих стенах выступал со своей, никем не утвержденной программой, а они слушали. Вышел на эту трибуну и я. Начал с того, что мне казалось на тот момент самым главным и от чего нас старательно уводили кураторы. Вот дословно этот текст. «В своих размышлениях о будущем нашей писательской организации я старался представить себе если не новую модель, то хотя бы новый притягательный образ нашего сообщества, в котором хотелось бы состоять независимо от того, кто будет избран его председателем. Я поставил бы в основание такого сообщества независимость и достоинство таланта. Союз должен взять на себя обязательство обеспечивать и защищать право писателя писать и публиковаться согласно своим убеждениям и художественным пристрастиям. Никакие политические кампании, никакие организации или должностные лица не вправе посягать на суверенность таланта. Из нашего обихода должны быть изгнаны навсегда такие унижающие достоинство писателя явления, как шельмование книг и имен по команде сверху, угодливое подписантство, обслуживание ведомств и памятных дат, “секретарская литература”, номенклатурные писатели и тому подобное».

Чтобы в то время произнести этот текст, понятно, особого мужества не требовалось. Это было скорее символическое подведение черты под целой эпохой, прошедшей под знаком «партийности литературы» и «социалистического реализма», от которых литература уже освобождалась явочным порядком. Это была декларация выхода писательского творчества из зоны страха и послушания в свое естественное состояние — безусловной свободы.

{331} Второе, что, на мой взгляд, должен был взять на себя союз — это защищать и отстаивать право писателя на общественно-политическую деятельность, право высказываться и совершать поступки согласно своим убеждениям. И хотя это тоже было не более, чем декларация, мне показалось важным произнести это вслух в присутствии партийных функционеров, чтобы они не заблуждались относительно того, каким будет отныне союз. А они сидели и слушали эти дерзости, боюсь, что впервые. До полной потери власти им оставалось еще два с половиной года, но пока все было в их руках — и издательства, и журналы, и пресса, и полиграфическая база, и номенклатурное руководство, а главное — инструменты принуждения — от цензуры до партийных взысканий.

Далее речь шла о создании такой обстановки в союзе, при которой каждый член союза проявлялся бы как яркая и независимая художественная индивидуальность. Для достижения этого предлагалось несколько новых направлений работы (сейчас говорят — проектов), в каждом настойчиво повторялись одни и те же слова: независимость, самостоятельность, демократические начала. Кое?что из предложенного могло показаться прожектерством, прекраснодушным мечтательством. Я смотрю сейчас на тезисы своей программы: да нет, основное сделано. Жизнь увлекла нас даже намного дальше наших фантазий. Я еще вернусь к этим проектам, а пока нужно сказать, что после первого тура голосования в списке остались мы с Никольским. В ожидании итогов второго тура мы с ним уселись рядом на диванчике в одной из гостиных этакой идиллической парой. Наконец, выяснилось, что я опередил его на десятка два голосов. Он меня поздравил. Позже я навещал его в Москве, в гостинице «Метрополь», где он жил как депутат почти безвылазно. Иногда требовалась его помощь, и он не отказывал.