{322} Часть вторая
Вспышка освобождения
(записки литературного функционера)

{323} Выбор

Весной 1989 года, когда пришел срок очередных перевыборов главы нашего творческого союза, мои товарищи, большинство из которых вышли, как и я, из общественной безвестности, выдвинули мою кандидатуру. При всей лестности предложения и некотором личном кураже, я сразу представил, что потеряю: свободу, театральную среду, четыре летних месяца на эстонском хуторе, а может быть, и последнюю возможность писать. (Так оно и случилось.)

Но, черт возьми, дожили все-таки!

Я вспоминал, как прежде проходили выборы. Председатель правления Ленинградской писательской организации (так она официально именовалась) был номенклатурой, другими словами — назначенцем обкома партии. В сложной связке закулисных согласований: обком — райком — руководство российского союза — верхушке ленинградской организации было позволено лишь предложить кандидатуру. А дальше она (верхушка) должна была обеспечить выборы такого правления, которое без разногласий «выбрало» бы согласованного председателя, а также секретариат, тоже, разумеется, тщательно подобранный обкомом. Поэтому общему собранию предшествовала сложная процедура составления списка правления, который поименно фильтровался партбюро, а затем (или сначала) райкомом. Однако все осложнялось тем, что правление, согласно уставу, избиралось тайным голосованием. Привести к единомыслию четыреста писателей даже в те времена было делом трудновыполнимым. Ставка делалась на партийную дисциплину. За час до открытия собрания созывалась «партийная группа», верховодил здесь секретарь райкома, человек посторонний, которого многие в первый раз видели. Зачитывался список, который и предлагалось «рекомендовать» собранию, да не просто рекомендовать, а единодушно отстаивать — в этом месте в голосе секретаря появлялась железная нотка — и в первую очередь лично голосовать за него, честно (!) и принципиально (!) проводить «партийную линию».

Далее уже все зависело от ловкости председателя собрания. Здесь была своя когорта умельцев, искусство которых состояло в том, чтобы список до бюллетеней дошел в неприкосновенности {324} (но и не только в этом). Поэтому едва заканчивалось его оглашение, кто-то из зала, заранее условленный, а часто и из доброхотов, выкрикивал: «подвести черту!» Нужно было успеть поставить это «предложение» на голосование, прежде чем начнутся встречные выкрики: «добавить!» Однажды в этот пикантный момент в зал вошел прямиком из ресторана разрумянившийся Виктор Голявкин. Услышав крики «добавить!» он прошел к трибуне, беспрепятственно поднялся на нее и убежденно воскликнул, подкрепив восклицание жестом: «надо добавить!» Зал охватило веселье, и под шумок кто-то успел выкрикнуть несколько кандидатур.

Вообще во время собраний продавать спиртное ресторану было категорически запрещено. По-моему, это повелось с того случая, когда писатель К., изрядно набравшись, в перерыве какого-то важного собрания неслышно подошел со спины к секретарю обкома по идеологии, мирно с кем-то беседовавшей, обхватил ее за стыдливые груди и воскликнул: «Коммунисты, вперед!» Поступок был тем более вызывающий, что жертва была партийной дамой строгой морали. Вызов был брошен ее дамской чести, но никак не идейным убеждениям, поскольку лозунг был идеологически выдержанным. Да и писатель К. был выходцем из рабочего класса. А потому выходка не стоила виновнику ни партийного билета, ни тем более членства в союзе. Его спрятали на пару недель в психушку, полечили от алкоголизма и дело замяли. В дальнейшем его не раз включали в самые важные списки (видимо, как «социально близкого») и видели в разных должностях.

И все же ни длительная подготовка, ни глухие угрозы, ни виртуозность ведущего не могли уберечь выборную кампанию от неожиданностей. В 1965 году прокатили Александра Прокофьева, достигшего к тому времени и высших отличий, и верхних партийных сфер (он был членом Ревизионной комиссии ЦК партии). А вот в правление своей маленькой организации (надо же!) не прошел, а значит и не мог остаться ее председателем. Лет через десять то же проделали с Олегом Шестинским, он обиделся и переехал в Москву. Но этого мало. Из году в год из всех бюллетеней писатели упорно вычеркивали нескольких человек, в их числе Сергея Воронина. Он был небесталанным прозаиком, хорошо издавался, получил Госпремию, трижды был награжден орденами. Но писатели старшего поколения не могли ему чего-то простить, совершенного {325} им в бытность главным редактором журнала «Нева». Он был также одним из авторов знаменитого «Письма одиннадцати», послужившего сигналом к разгрому «Нового мира» Твардовского. У всех на устах было дудинское двустишие: «Божия искра обронена в черную душу Воронина». Говорили, что это зло, но справедливо. Так он и пребывал изгоем.

Регулярно вымарывались имена Вильяма Козлова, Юрия Помозова и еще нескольких «подручных» партии, замешанных в разных неблаговидных историях и тем не менее демонстративно называвших себя «русскими патриотами». На каждом собрании звучало обращение Помозова к представителю обкома: «Делайте ставку на русских писателей-патриотов, опирайтесь на нас, вы еще нас плохо используете!» Еще тогда была замечена странная закономерность: чем выше верноподданническое усердие писателя, чем запутаннее и неопрятнее его отношения со своей профессиональной средой, тем настойчивее его апелляции к русскому патриотизму, причем на исключительное им владение — всем остальным в нем отказывалось.

Как-то на перевыборное собрание пожаловал всесильный Григорий Романов. В своей привычно директивной, а попросту — хамской манере он потребовал прекратить третирование замечательного русского писателя Сергея Воронина, избрать его в руководство союза. Надо ли говорить, что после подсчета бюллетеней обнаружился как никогда плачевно низкий процент поданых за него голосов. Говорят, узнав об этом, диктатор был взбешен.

Но это не означало, что «подручные» и «автоматчики» партии оставались в безвестности или не у дел. К удивлению своему, мы обнаруживали их среди делегатов писательских съездов и пленумов, в составе российского секретариата, в списках различных комиссий — они попадали туда «поверх барьеров», по особым рекомендациям и разнарядкам. Так же, как некоторые из них, в обход всех процедур, были приняты в союз и тут же кооптированы в руководящие органы, как например, критик Марк Любомудров. Позже Вильяма Козлова обком навязывал коллективу «Звезды» в качестве главного редактора. Конфронтацию, раскол в писательской среде создавала и пестовала партия, причем задолго до печальных событий. Разумеется, в тесном контакте с КГБ.

{326} Теряя влияние в среде интеллигенции, партийно-чекистская власть или, по крайней мере, ее экстремистская часть, известная ныне как «русская партия», в очередной раз разыгрывала националистическую карту. Крепчало общество «Память», о котором высокая партийная дама Захарова как-то сказала по телевидению: «в основе-то они ребята хорошие». «Хорошие ребята» провели в городе несколько митингов, самый оголтелый, с пакостными лозунгами состоялся в Румянцевском саду. Тема национального самосознания вдруг стала популярной так же как когда-то тема самосознания классового. И как прежде, ставка делалась в первую очередь на дремавшие в невежественной среде низменные инстинкты: ненависть к инородцам, к интеллигенции, к культуре вообще. Партийно-чекистская власть делала вид, что это не она породила проблему, разрушив русский национальный жизненный уклад, истребив крестьянство, надругавшись над церковью. Ну, а раздор в писательской среде да еще на национальной основе был испытанным оружием партии, уже не раз служившим ее укреплению.

Поначалу на наших собраниях евреи или «сионисты», как их стыдливо именовали, в качестве главного источника всех несчастий «писателей-патриотов» не назывались, но подразумевались. Употреблялись завуалированные термины: «мафия», «клан», «писатели-космополиты» «Русскоязычные писатели» и попросту «писатели еврейской национальности» появились позже, во время раскола. Говорилось о захвате ими всех журналов, всех издательств. Как, когда это могло случиться, если на каждое мало-мальски руководящее место насаждалась партийная номенклатура, многократно проверенная не только идеологически, но и по «пятому пункту»? Здравого смысла в этих заклинаниях не было. Не было еще и потому, что «национально угнетаемые», как выяснилось, еще и лучше всех издавались. Побойтесь Бога, говорили им на собрании, вот статистика за последние десять лет, почерпнутая из Публичной библиотеки. Воронин — 30 изданий, в том числе собрание сочинений, из них 22 в Ленинграде, 5 миллионов тираж! Козлов — 17 изданий, из них 15 в Ленинграде, тираж 3 с половиной миллиона! Пикуль — 34 издания, включая двухтомник и четырехтомник, общим тиражом в 4 с половиной миллиона! Нам бы ваши заботы, господа угнетаемые! Никакие доводы не {327} действовали, никакая статистика не убеждала, и становилось понятно, что не к тиражам они рвутся, а к власти.

Были среди обиженных и, действительно, мало публиковавшиеся, но это уже чаще всего относилось к проблемам писательского дарования. Или уж надо было нести такую непросветную дичь, от которой любой уважающий себя издатель старался держаться подальше.

Гораздо реальнее были жалобы на порядки, существующие в самой писательской организации. Не все были в равной степени обласканы секретариатом, существовала литературная элита, отбор в которую проводился отнюдь не по творческим заслугам. Яблоком раздора могли стать распределяемые по очереди квартиры, дачи, машины. Обиду могло вызвать не включение в альманах, отказ в зарубежной поездке, скромно отмеченный юбилей. Руководство нашего союза и в самом деле мыслило «обоймами». Однажды попав в нее, один и тот же человек начинал фигурировать в ней по разным поводам. Однажды выпавший из нее — надолго оставался наедине с собой. Я и сам более десяти лет был не избираемым, не упоминаемым, не выездным. Но происходило это не столько по злому умыслу, сколько по лености стоящих у кормила правления — одного, проверенного человека сунуть туда и сюда было проще, надежнее: не подведет. Не последнюю роль тут играло и приятельство, часто небескорыстное, — так называемое «перекрестное опыление». И нашим писательским боссам время от времени за это доставалось.

Другое дело, когда поэтесса Элида Дубровина заявила на собрании, что ее третируют «как русскую» и она желает состоять в «русском союзе», в своей этнической среде. Этот вектор в претензиях Сергея Воронина и его единомышленников к нашей ленинградской организации с самого начала стал основным. Появилось их письмо в «Правде» (неужто без ведома ленинградского обкома?). Другое письмо было опубликовано малопочтенной газетой «Московский литератор». После перечисления всех «гонений» на «истинно русских писателей» сообщалось, что искомая этническая среда создана — в рамках ленинградского союза учреждена ассоциация «Содружество» численностью двадцать восемь человек. Наконец-то русские писатели вздохнули свободно. Подразумевалось, что остальные четыреста либо все еще под гнетом евреев, либо сами евреи.

{328} Ну что ж, ассоциации, секции, группы, гильдии — дело демократическое. Подоспела к тому времени и «женская ассоциация», правда, оказавшаяся, как вскоре выяснилось, мертворожденной. (Л. Я. Гинзбург, отвечая на приглашение, сказала: «Неужели вы думаете, что я, работая, помню прежде всего о том, что я женщина?») Но от «Содружества», от его деклараций теперь уже явно несло антисемитским духом. И никто — ни партийные, ни литературные власти — против этого не возражал, этого аспекта как бы не существовало. Найдут ли будущие историки документальные подтверждения инспирирования партией антисемитской компании конца 80?х – начала 90?х годов? Наверняка не найдут, прямых улик не будет. Зато будет бескомпромиссно свидетельствовать против нее множество косвенных подтверждений и одно из них — создание в Ленинграде беспрецедентной националистической писательской организации, которая вскоре оформится в самостоятельную и положит начало тотальному писательскому расколу.