Жизнь в Минусинске - 19

 Возвращаюсь к Клеменцу. Он прибыл в Минусинск вслед за приведенным письмом.

 Что прежде всего бросалось в глаза, при более близком знакомстве с Клеменцом, так это необыкновенная простота его и абсолютное отсутствие показной стороны.

 Лицом он напоминал киргиза, внешним обликом -- нигилиста, так что, в общем, при небольшом росте и худобе, вид его был очень далек от презентабельности. Но стоило хотя немного поговорить с этим "простым человеком", как тотчас выяснялось широкое его образование, редкое остроумие, глубина мысли, золотая душа, вообще богатое, неисчерпаемое, можно сказать, внутреннее содержание, совершенно несоответствовавшее его внешности. Любопытно, что самым близким к Клеменцу человеком был Александр Иванович Иванчин-Писарев, с которым Клеменц и жил. Любопытно это было мне потому, что у них не замечалось решительно ничего общего. У Иванчин-Писарева сохранилось много, я бы сказал, дворянских или, вернее, помещичьих, что ли, замашек, внешнего лоска, чего у Клеменца совершенно не было. Недаром В. Н. Фигнер называла А. И. "предводитель дворянства". Между им и Клеменцом замечалась какая-то органическая связь. Александр Иванович, как за ребенком, ухаживал за Клеменцом, а Клеменц, в свою очередь, с большим почтением относился к житейским талантам своего друга. "Дмитрий", как называл Александр Иванович Клеменца, и "Александр", как последний величал Иванчин-Писарева, были неразлучны. Это обстоятельство, впрочем, не мешало Дмитрию Александровичу на каждом шагу нарушать ритуалы общественных приличий, к которым хотел приучить его Ал. Иванович. Особенно много забот причинял Клеменц Иванчин-Писареву, когда им приходилось бывать в гостях у местных обывателей вообще и особенно в доме доктора Малинина, считавшемся аристократическим. Сам доктор славился поразительной аккуратностью и был строгим блюстителем чистоты. Зная некоторые особенности Дмитрия Александровича, доктор Малинин по близости каждого места, где сидел его гость, ставил, например, пепельницы, намекая тем на необходимость не бросать на пол окурков. Следил и Александр Иванович за своим другом, который тоже понимал, что от него требуется, но не в силах был в точности выполнить этот искус. Закурит он, бывало, свою "носогрейку" и, припоминая, что ему что-то надо сделать со спичкой, долго вертит ее в руках, покуда не бросит... на пол. Малинин предупредительно каждый раз поднимал спичку и, к конфузу Клеменца, клал ее в пепельницу. Но через некоторое время опять скандал: Дмитрий Александрович, увлекшись беседой, вдруг забрасывал ногу на ногу и выколачивал пепел из своей трубки о каблук прямо... на пол! Тут же он терялся, извинялся, чтобы через некоторое время проделать то же самое...

 Подобные эксцессы, вызывавшие обыкновенно при рассказе о них остроумного Иванчин-Писарева веселый смех у товарищей, обгонялись необыкновенной рассеянностью Дмитрия Александровича. Вот один пример. Однажды рано утром заходит к нам Александр Иванович и спрашивает:

 -- У вас нет Дмитрия?

 -- Нет,-- а что?

 -- Пропал, понимаете ли, без вести.

 -- Что вы, Александр Иванович?! Каким образом?

 -- Вчера ночью плохо почувствовала себя Мария Павловна. Врач прописал лекарство, и я попросил Дмитрия сходить с рецептом в аптеку. Он тотчас же без шапки побежал туда, да, вот, и не возвращался. Заходил в аптеку, там его не было... Хорошо еще, что Марии Павловне и без лекарства сделалось легче.

 -- Да что же могло случиться?

 -- Совершенно не понимаю...

 В тот же день выяснилось, что Клеменц, направляясь в аптеку, встретил одного из товарищей, заговорил с ним, забыл, куда и зачем он пошел, довел товарища до квартиры, где опять возгорелась беседа, и Дмитрий Александрович там и... заночевал.

 Вечно вращаясь в мире идей, научных интересов, разных духовных планов, Клеменц был как бы не от мира сего, и все, что касалось обыденной жизни, как-то проходило мимо него, не задевало, не оставляло впечатлений. К ней, этой обыденной жизни, он не предъявлял никаких запросов.

 Клеменц был совершенно индиферентен к одежде, крову и пище. Александр Иванович, заботившийся и об одеянии Дмитрия Александровича, нарядил его как-то в крахмальную рубаху. А в этот день Клеменц поранил себе палец. Не долго думая, он оторвал рукав от рубахи и завязал руку. Что же касается неприхотливости Дмитрия Александровича в еде, то достаточно сказать, что он свободно мог есть вяленую баранину, несколько дней пролежавшую на хребте лошади под седлом.

 При таких свойствах Клеменц являлся незаменимым путешественником в далекие страны, и он таковым сделался, тем более, что этот бывший революционер, по природе своей, был, в сущности говоря, настоящим ученым, который, при европейских условиях, конечно, сделался бы выдающимся профессором, а в России ему, как отзывчивому, впечатлительному человеку, пришлось пройти революционную школу, чтобы вторую половину жизни посвятить тому, к чему у него было призвание.

 Я уже говорил, что для учредителя минусинского музея, Мартьянова, Клеменц был неоценимый клад, но и для Дмитрия Александровича Николай Михайлович был тоже дорогой находкой.

 Если Клеменц вскоре после приезда в Минусинск с головою окунулся в археологию, или "в черепки и разбитые горшки", как иронизировал Иванчин-Писарев, то Мартьянов употребил все усилия, чтобы проторить путь к широкой научной деятельности Дмитрия Александровича в этой области.

 Клеменц в Минусинске исполнил большой труд, описав и зарисовав древности минусинского музея, именно -- памятники металлических эпох. Эта работа, являющаяся крупным вкладом в археологию, была впоследствии издана в Томске известным сибирским общественным деятелем И. М. Кузнецовым.

 Исполняя такую солидную и сухую работу, Дмитрий Александрович совершенно не походил на археолога. И кто не видел его за этим трудом собственными глазами не мог даже догадаться, что он погружен в умершую жизнь отдаленных веков. Клеменц весь был живая жизнь. Веселый, остроумный, он всецело отдавался данному моменту и был везде самым желанным гостем, с которым не соскучишься. Его беседы захватывали слушателей, хотя Дмитрий Александрович менее всего заботился о том, чтобы произвести впечатление.

 Здесь кстати уже скажу, что, по окончании срока ссылки, Дмитрий Александрович, увлеченный изучением антропологии и этнографии народностей Сибири и Монголии, еще лет 10 пробыл добровольно в "стране изгнания". Он совершил целый ряд путешествий, забираясь в глубь Монголии, и результаты своих исследований печатал в изданиях Географического Общества. Путешествие для Клеменца было своего рода стихией, в которой он чувствовал себя, как рыба в воде. Низведя до минимума свои потребности, мало отличаясь в этом отношении от тех дикарей, которых он изучал, Дмитрий Александрович на ничтожные средства мог осуществлять такие поездки, на которые европейцы затрачивали десятки тысяч рублей. По возвращении из Сибири, он получил сначала место консерватора Этнографического музея императора Александра III, где я его впервые и посетил после длинного периода разлуки. И что же? Клеменц был неизменен, словно бы только что прибыл из Минусинска. Тот же более чем демократический костюм, та же "носогрейка" во рту, тот же "научный беспорядок" в комнатушке, где он занимался. Когда я высказал ему мое впечатление, Дмитрий Александрович, пустив крепкое словцо по адресу "чиновников", заявил, что с величайшим удовольствием "бежал бы от них опять в Сибирь". Увы, это ему уже не удалось. Все пережитое и возраст давали себя знать. Выслужив пенсию, являвшуюся единственным средством скромного его существования, Клеменц переселился в Москву. Здесь я видел его незадолго до смерти, уже пораженного склерозом, совершенно одряхлевшего и с трудом говорившего. 8-го января 1914 г. он скончался, на четыре всего дня пережив жену свою, Елизавету Николаевну, бывшую учительницу гимназии в Минусинске, где Дмитрий Александрович женился. Смерть Клеменца вызвала довольно большую литературу о нем, но авторы статей далеко не всесторонне характеризовали эту светлую и богато одаренную личность, которая еще ждет своего биографа {Среди писавших о Д. И. Клеменце по случаю его смерти укажем на професс. одного из редакт. "Русских Ведомостей" и видного ученого Д. Н. Анучина, на известного шлиссельбуржца, писателя и ученого Н. Морозова, на А. Максимова. При похоронах участвовали и говорили речи, между прочим, непременный секретарь Академии Наук С. Ф. Ольденбург, президент Об-ва любителей естествознания, антропологии, этнографии проф. Д. Н. Анучин, декан Томского технологического института В. А. Обручев.}.