Из тюрьмы в тюрьму - 5

 Через два часа езды от Орла поезд остановился на станции "Мценск". Жандармы начали суетиться, собирать вещи, говоря, что "здесь остановимся". Остановились; вышли из вагона; прошли зал III-го класса маленького вокзала и вышли на крыльцо, обращенное к Мценску.

 -- Извозчик!-- крикнул один из жандармов. Под'ехали крытые дрожки, влекомые белою клячею.

 -- Здравствуй, старый знакомый!-- обратился жандарм к старику-извозчику.

 -- Желаем здравствовать! Частенько-таки вы ездите к нам.

 -- А что, разве не нравится?

 -- Нам что, нам, конечно, доход.

 -- То-то же... Садитесь, господин!-- обратился ко мне жандарм, уложив мои вещи. Я влез в дрожки; по бокам сели жандармы. Погода была отвратительная,-- дул холодный ветер, моросил мелкий дождик... Невзрачный городок Мценск походил на мокрую курицу; маленькие улицы были пусты, запотелые окна мокрых домов смотрели грустно на мир божий. Меня провезли по отдаленнейшим улицам, об`ясняя невозможностью ехать "через самый город", благодаря отсутствию или порче какого-то моста.

 Уже немного от'ехав от вокзала, я увидел на другом конце города, среди полей возвышавшееся белое здание, окруженное каменною стеною; здание и своим положением и наружным видом говорило само за себя,-- это была тюрьма, куда меня везли. Хотя мне "орловские" и говорили, что "там" (т. е. в Мценске) "кажись" много политических и, "кажется", живут все вместе, но я сомневался. Вообще я под'езжал к мценской тюрьме в самом скверном настроении. Одна мысль, впрочем, утешала меня, мысль ни на чем не основанная, это -- возможность встретиться с Левою Симиренко, хотя трудно было этого ожидать.

 А вот и тюрьма. Сравнительно небольшое, белое, чистенькое, двухэтажное здание, обнесенное не особенно высокою белою же стеною, так что не только выдаются над стеною окна верхнего этажа, но даже немного видны и окна первого этажа. Возле каждой стены по будке и по часовому.

 Недалеко от единственных ворот, окрашенных в темную краску, в стене -- каменный домик для конвоя и офицера, а возле этого домика -- деревянный новенький сарай, с железною крышею -- вот и все, что есть вблизи тюрьмы; местность открытая, скучная, без всякой растительности, подверженная влиянию всех ветров.

 Мы остановились; часовой крикнул что-то в окошечко, сделанное в воротах; звякнула задвижка, отворилась небольшая дверца в воротах же и меня попросили "пожаловать".

 Вхожу; за мною жандармы, а впереди пошел отворивший калитку высокий с маленьким брюшком господин, в какой-то странной форме с медными пуговицами; прошли небольшое пространство от ворот до входа в тюрьму; при самом входе в здание господин повернул вправо, вниз в какое-то, как мне показалось, подземелье,-- мы за ним; входим в небольшую комнату, где за столом сидел прилично одетый, довольно полный, с украинскими чертами лица чиновник.

 Господин, который шел впереди нас от ворот, не говоря ни слова, отправился в мои карманы и вообще начал меня тщательно обыскивать, обыскивать до того нахально, что я ошалел. Он делал это с таким спокойствием, обнаружил такое гениальное знакомство с тайниками верхнего и нижнего платья, что мне оставалось только любоваться высокого сорта пошлостью и смелостью этого господина.

 На мне были, например, брюки, которые я купил в Вене, с маленьким карманом в таком месте, что, кажись, сам сатана не отыскал бы его; тайник этот предназначался для хранения денег от карманных жуликов, как мне об'яснили в столице Австрии, уверяя, что, несмотря на всю ловкость "европейских мошенников", из кармана "в этом месте" похищений никогда не было. Я поверил, купил брюки, и вот первый русский "казенный карманник" разыскал хитрую похоронку и вытащил оттуда портрет любимой сестры.

 -- Это можно иметь?-- обратился он к господину в форме министерства внут. дел, сидевшему за столом.

 -- Отдайте!

 -- Извольте-с,-- вручил мне "карманщик" карточку и начал шарить уже "за бельем". Я краснел тогда и краснею теперь за русского человека вообще и за себя в особенности. Возможно ли представить, чтобы, например, любой гражданин Западной Европы, в XIX ст., не лишенный прав, без предписания суда, дозволил так возмутительно издеваться над собою? А я, русский, пошлый русский, раб-русский спокойно смотрел, как ворвались ко мне в дом, и теперь, когда лезут мне в карман, я с бараньим индифферентизмом отношусь к этому факту; у меня не поднялась рука отпустить пощечину нахалу, протестовать до тех пор, покуда не свяжут меня, не сделают насилия...

 И представьте себе, что этот рьяный господин с брюшком оказался добродушнейшим человеком. Он обыскивал "по долгу службы" и относился к этому не ведая, что творит, он делал это так же, как обедал, спал и т. д.; он невозмутимо спокойно из роли "обыскивателя" перешел бы в роль "обыскиваемого", потому что русский человек даже понять не может, в чем заключается обида обыска, и не все ли равно, что производить обыск, что быть обыскиваему.

 Но обыск кончен; все отобрано; я выхожу за тем же господином из подземелья, поднимаюсь по нескольким ступенькам каменной лестницы, вхожу в стеклянные двери, ведущие в коридор второго этажа, и появляюсь в одной из камер, расположенных по обеим сторонам этого коридора. В камере никого нет, хотя видно, что люди здесь живут: плохо застланные кровати, в беспорядке валяющаяся одежда, шапки, арестанские халаты.

 -- Вы останетесь эдесь?-- спросил обыскивавший господин очень мирным и даже заискивающим тоном.

 -- Хорошо,-- ответил я ему, не зная, что сказать.

 -- Быть-может, вы кого-нибудь знаете, так с ними в одной камере можно расположиться.

 -- А кто здесь есть?-- спросил я дрогнувшим от радости голосом, благодаря возможности быть с кем бы то ни было вместе, не сидеть в соседстве с одними стенами.

 -- Есть такой-то (он начал перечислять фамилии).

 -- А нет ли здесь Симиренко?-- спросил я на-авось.

 -- Льва-то Платоныча? Есть!

 В другом месте я бы подпрыгнул или сделал какую-нибудь каверзу, выражавшую высшую степень наслаждения, но здесь удержался: "Так Лева здесь?! И его называют еще Львом Платонычем, видимо почтительным тоном!" -- думал я, когда господин пошел позвать его.

 Через несколько минут я уже целовался и обнимался с Левою, заливаясь от радости самым глупым смехом, как мне потом говорили, и чего я в тот момент не замечал. Еще немного -- и я уже был среди громадной толпы знакомых и незнакомых "политических" и не знал, что делать, о чем говорить.