Допрос

ДОПРОС.

 Масса предложенных вопросов и давность дела не дозволили бы мне воспроизвести верно самый допрос, если бы не помогло само начальство, приславшее обратно все те бумаги, которые были чуть ли не главным обвинением против меня. К счастью, ответы на вопросы писал я не жандармскому полковнику, а его ад'ютанту на вид мягкому, но, несомненно, хитрому человеку. Первый допрос заключался в отобрании от меня справок,-- кто я: мои имя, отчество и фамилия? где получил образование? какое имею движимое и недвижимое имущество (это меня удивило)?

 Одним словом, я должен был изложить год за годом всю мою биографию, что я и исполнил. В показаниях моих не осталось ни одного часа, о котором бы я не мог сказать, где я был, что делал. Тем первый допрос и кончился.

 Дня через три капитан принес целую кипу бумаг, тетрадей, записных книжечек, фотографических карточек, записочек, мелких бумажек. Я удивился,-- у меня было отобрано меньше. Скоро недоразумение выяснилось: при обыске у Симиренко найдены были еще мои рукописи и пришиты к делу. Работа предстояла трудная: я должен был дать ответ во всякой написанной строчке, а их было много, потому что здесь находились черновые, уже помещенные в разных газетах статьи, корреспонденции, фельетоны; еще не появившиеся в свет рассказы, наброски, просто темы; кроме того, конспекты читанного, из-за чего вышла масса смешных недоразумений, о которых я сейчас скажу. Капитан раскрывает первую записную книжку и спрашивает с выражением -- "улики, братец, налицо!" -- что это?

 Читаю в книжке: "Сначала нужно составить ясное понятие о народе, а потом уже сочинять государственную организацию*. Тэн.

 -- Это,-- отвечаю я,-- из сочинения Тэна: "Les origines de la France contemporaine".

 -- Кто это Тэн?-- Отвечаю.-- A в русских журналах помещались его статьи?-- Отвечаю. Капитан, видимо, не доверяет. Я ему указываю на "Вестник Европы", говорю год, месяц. Пишите,-- говорит он недоверчиво. Я пишу в показаниях то, что устно говорил капитану.

 -- А это?-- спрашивает капитан, перелистывая книжечку и останавливаясь на отмеченном заранее карандашом месте. Лицо капитана ясно выражает: "теперь попался"!

 Читаю: "Движение умов 1815 г." (Пыпина).

 Материалы: Н. И. Тургенев, H. М. Муравьев, М. С. Лунин и т. д. Неизданные: Н. В. Басаргина, В. Кюхельбекера, "Донесение 30 мая 1826 г.", маркиз Кюстин, влияние тогда на русские умы Бенжамена Констана. Русская военная молодежь познакомилась первый раз с тайными (!!) обществами в Германии.

 Общества: 1. Артель совместных обедов (закрыта правительством).

 2. Масонские ложи.

 3. Ученые и литературные общества.

 Тайные общества (!!) (глаза капитана раскрылись шире):

 1. Союз Спасения.

 2. Несостоявшееся -- русских рыцарей.

 3. Союз Благоденствия.

 Такого почти свойства по внешности, хотя несравненно более деятельные радикальные общества были:

 В Италии -- Карбонариев.

 В Греции -- Гетерия.

 В Германии -- Тугендбунд.

 Первая мысль о тайных обществах (!!) появилась в 1816 г. Устав "Союза Благоденствия" был написан: Алекс, и Мих. Муравьевыми, кн. Серг. Трубецким и Петром Колошиным, при чем, как говорят, этот устав заимствован с немецкого "Тугендбунда" и привезен кн. Ил. Долгоруковым".

 -- Ну-с, что это?-- переспросил капитан, когда я прочел эти "ужасные" выписки. Отвечаю без запинки, приводя капитана в совершеннейшее разочарование и смущение:-- Это из сочинения Пыпина, что и сказано в заголовке: "Умственное движение в царствование Александра I".-- Кто это Пыпин?-- Писатель.-- Где он писал?-- Писал и пишет теперь в "Вестнике Европы".-- А это его сочинение где помещено?-- Есть отдельное издание, помещалось также в "Вестнике Европы". "Лгу я или нет"?-- выражало лицо капитана. Если лгу -- он попался впросак, а не лгу -- еще того хуже: он не знает Пыпина, о котором я рапортую, что это известный русский писатель. Капитан приходит к последнему заключению и, конфузясь, говорит: "Да, да... я помню Пыпин... Пишите". "Ну что, если бы я солгал"?-- думалось мне.

 Но вот капитан торжествует:

 "Оправдание подсудимого -- личная обида прокурора. Герцен".

 "Диплом чрезвычайно препятствует развитию; диплом свидетельствует, что дело кончено, consomatum est; носитель совершил науку, знает ее. Герцен".

 -- А это?-- вкрадчиво спрашивает капитан.

 -- Из сочинения Герцена, помещенного в "Отечественных Записках" в 40-х годах.

 -- Как, разве сочинения Герцена есть незапрещенные?

 -- Герцена сочинения вы найдете в магазинах: роман "Кто виноват?", "Записки д-ра Крупова", "С того берега", "Еще раз", в "Отеч. Запис." в 40-х годах и другие.

 Капитан убит и уже с улыбкою, "в силу необходимости",-- как выразился он,-- спрашивает о выписках из Фогта, Милля, Гельмгольца, Добролюбова, Писарева, Белинского, Бокля, Шерра, Дрепера, Чернышевского, Кэри, Кетле, Гартмана, Канта и др., осторожно говоря: "ну, вы уже обозначьте, для "формальности", где они писали и кто они"?.

 Маленькое столкновение произошло только по поводу фразы: "Ohne Politik zu lesen ist man doch todt". Я хотел было уже писать и по этому поводу, но капитан сказал: "нет, этого не нужно"...

 Я уже довольно устал, об'ясняя выписки из прочитанных авторов, но это были еще цветки: капитан чуть не уморил меня, требуя объяснения на фразы в моих рукописях. Все об'яснять было бы очень трудно, а потому я выпишу только фразы, вырванные отдельно из неоконченной рукописи, весьма занимавшей жандармов. Вот они:

 1. "Нужно развить массу, нужно доказать ей причины ее горя, страданий, чтобы она сознательно поняла свое положение, нужно сдвинуть ее из инертного состояния, облагородить чувства, возбудить отвращение к рабству, насилию, выставить идеалы".

 2. "Любовь к добру, правде, отвращение к рабству, чувство самосознания человеческого достоинства"...

 3. ...сосновая доска с изображением брадатого святителя или гретхен-богоматерь чудо совершит...

 4. "А я думаю, что это прекрасная мысль,-- заговорил Носов:-- мы будем сами раздавать им и при этом можно будет всякому говорить о теперешнем их положении и о необходимости избавиться от гнета; дать книг... Это восхитительная мысль!"

 5. ..."думаю о революции"...

 Как мог я объяснить эти выхваченные фразы без связи со всем произведением? что я мог сказать? Сами по себе они, как будто, и подозрительны, но в связи -- нисколько, во-первых, а во-вторых, это были отрывки из беллетристических произведений, где говорил не я, а выведенные лица. Чтобы отвязаться от вопросов, я написал целую защитительную речь себе, ссылаясь на современные и старые издания, указывая на произведения, где фразы и мысли были такие же, как в произведениях, написанных мною. Боже мой, чего я ни написал! Я ссылался на все известные мне романы, повести, журналы, газеты, статьи... Полковник пришел на другой день сердитый и сказал, что если я буду давать "такие показания", он два года проморит меня в тюрьме, в одиночке. Нервы у меня были еще расстроены, и я опять после этого заболел...

 Через неделю капитан появился без бумаг, и допрос начался другого сорта:

 "Занимался ли я и Симиренко пропагандою? Знаю ли я такого-то, такого-то и такого-то (при чем спрошено было более 50 фамилий)? Не распространял ли я вредных учений среди общества? Что я знаю о таких-то и таких-то моих знакомых, при чем много вопросов предложено было относительно одного близкого мне семейства. Здесь были фамилии: студентов, крестьян, предводителей дворянства, докторов, людей всех сословий и занятий. Между прочим в моей записной книжке было расписание лекций историко-филологического факультета и список профессоров названного факультета, киевского университета. В этом списке синим карандашем были отмечены жандармами: В. Б. Антонович -- самый близкий мне человек из профессоров; М. П. Драгоманов, который незадолго до моего прибытия в Киев эмигрировал в Швейцарию; И. П. Хрущов, относительно которого в книжке было сказано, что профессор этот в Штутгардте читал курс истории русской словесности королеве Вюртембергской и герцогу Лейхтенбергскому; А. А. Котляревский,-- о котором говорилось, что в 1862 г. он в Москве сидел в тюрьме, как государственный преступник, и что это отразилось на его научной карьере: до 1875 г. ему разрешено было профессорствовать только в юрьевском университете, а в названном году понадобилось особое высочайшее разрешение, чтобы занять кафедру в киевском университете. Наконец, подчеркнута была фамилия И. В. Лучицкого, вероятно, за то, что в книжке сообщалось, что научные труды его известны за границей и особенно во Франции. Благодаря тому, что я сотрудничал в некоторых газетах, спрашивали: не знаю ли я чего о сотрудниках, о самих редакторах? Не имели ли они чего общего с подпольною литературой? Где я останавливался, будучи в Петербурге? в Москве? Киеве? Одессе? Скажу вкратце -- нет, кажется, вопроса, которого бы мне не предлагали и на который бы я не отвечал утвердительно или отрицательно. Исписал я массу бумаги, но все-таки не удовлетворил полковника, особенно относительно моего друга Симиренко, про которого мне намекнули, что он повешен, а следовательно, мне выгоднее всю вину валдть на него, Симиренко, при чем какую именно вину -- не об`яснили, говоря, что я знаю сам... После допроса я просидел еще месяца три, написав 3 прошения в III отделение о производстре дознания по моему делу. А тут наступила весна, одиночество страшно надоело, тоска охватила невыносимая. Но в мае 1880 г. совершенно неожиданно дело приняло другой оборот.