Чтобы в этой части не возвращаться уже к Русову, скажу здесь, что то же лицо, которое оговорило Ф. К. Волкова, сделало нелепое сообщение жандармам и об Александре Александровиче Русове. Именно семинарист Богословский на допросе писал, что Русов "участвовал в редакции революционного журнала "Громада" и был инициатором типографии в Женеве". Характеризуя далее А. А., Богословский показал, что Русов "отличался приверженностью к делу пропаганды и поддержанием в других энергии в преследовании преступных целей". Впоследствии, когда стал известным оговор Богословского, Русов и Волков сделали весьма любопытные "примечания к нему". Мы ограничимся лишь небольшими выдержками из них. "Так называемая "Старая Громада" -- поясняли названные лица,-- это был кружок, являвшийся продолжением украинских традиций сороковых и начала шестидесятых годов, в половине которых он и сложился из обломков бывшей редакции "Основы" и студенческой громады Киевского университета, известной в свое время учреждением первых в России воскресных школ. Состоя из людей, главным образом, университетской и вообще учено-литературной среды, кружок этот был далек от какой бы то ни было революционной деятельности, но отдавался вполне деятельности конституционно-освободительной, на почве украинских интересов. Высочайшее повеление 1876 г., совершенно упразднившее все украинское движение, вывело, наконец, и этот кружок из пределов легальной деятельности и вызвало издание "Громады" в Женеве. Одновременно с этим началось движение в Земстве" {Этому вопросу автором посвящен особый труд, носящий название -- "Земское Движение" и изданный "Задругою" в 1914 г.}. Сделав эту оговорку, возвращаюсь к воспоминаниям. Из русовского хутора я попал в Олыпаницу, Васильковского уезда, Киевской губ., где получил место народного учителя. Моя педагогическая деятельность началась несовсем обычно. Желая скрыть свою привилегированность и прибыть в деревню без всяких признаков ее, я явился к инспектору народных училищ, Солнцеву, назвал себя крестьянином и просил инспектора зачислить меня в учителя.
-- Ты должен прежде всего экзамен выдержать,-- ответил мне на это инспектор.
-- Я могу.
-- Но допустить к экзамену я могу тебя лишь тогда, когда ты получишь разрешение от своего общества.
-- Какого общества?
-- К которому ты причислен. Ты из какой деревни?
Я растерялся и вынужден был во всем сознаться. К счастью, старый, седой инспектор народных училищ оказался прекрасным человеком.
-- Ах, молодой человек, молодой человек!-- сказал он, улыбаясь,-- и зачем вы все это выдумали? Подавайте мне прошение, назвав без утайки свое имя, отчество, фамилию и звание, приложите документы и, выдержав экзамен при гимназии, тотчас получите место. Но, помните, земства у нас нет, школы плохие, жалованье нищенское.
-- Это для меня безразлично.
На другой же день я сделал все нужное, а еще дня через два-три выдержал экзамен при второй Киевской гимназии и, распрощавшись с "желтым интернационалом" и со всеми своими киевскими знакомыми, отправился в вышесказанную деревню. Она представляла из себя нечто донельзя бедное, почти голодное. Школа была невозможная. Но, горя миссионерским пылом, я ни на что не обращал внимания. Совершенно неожиданно для себя я оказался недюжинным педагогом. На это прежде всего обратил внимание заезжий педагог, М. О. Шпаченко, сыгравший большую роль в моей жизни. Он был старшим учителем большой пятиклассной школы на сахарном заводе богатой фирмы Яхненко-Симиренко.
Просидев в классе во время занятий, он поблагодарил меня и уехал так же таинственно, как и приехал. Лишь недели через две я уяснил себе причину этого визита. В это же приблизительно время школу впервые посетил инспектор народных училищ.
-- Да что вы, молодой человек,-- сказал он после первого урока,-- вы не грамоте учите детишек, а лекции им читаете!
Я не знал, что ему ответить. Между тем инспектор стал контролировать мои занятия. Он, предложив мне прервать урок, стал лично заставлять моих учеников читать, писать и считать. Спросив 5-6 ребятишек, инспектор обратился ко мне:
-- Ну, извините, Иван Петрович, успехи у вас блестящие. Не ради комплимента скажу вам, что ни в одной школе я не встречал таких прекрасных результатов полугодовых занятий. Теперь я понимаю, почему мне на вас указали в заводской школе. Дело в том, что в последней имеется вакансия...
-- А где эта школа?
-- На сахарном заводе Яхненко-Симиренко.
Я вспомнил о Шпаченко и у меня не оставалось сомнения, что это он, разыскивая подходящих учителей, указал на меня.
Солнцев предложил мне подать прошение о переводе в заводскую школу, что я и сделал.
Не без грусти все-таки я расстался со своими Ольшанскими ребятишками, совершенно, к слову сказать, избалованными мною, и с крестьянами, среди которых я вел более чем неудачную пропаганду. Ольшанцы любили меня, как учителя, но в роли пропагандиста я, 18-тилетний юноша, казался им, вероятно, смешным. Во всяком случае я не замечал никаких последствий моей пропаганды, и в это время у меня зародилось сомнение в значении такой деятельности в народе.
Ехал я в Ольшаницу исполненный веры в быстрое превращение крестьян в ненавистников существующего строя, но почти шесть месяцев работы не дали ничего. По вечерам собирались ко мне и "дядьки" и "парубки", пили усердно водку и внимательно, казалось, слушали чтение брошюр и мои пояснения в беседе с ними, сочувственно кивали головами, сопровождая эти движения сочувственными же возгласами: "эге-ж",.. .та воно правда",-- но тем дело и кончалось. Сплошная неграмотность делала бессмысленною раздачу брошюр, и слова в одно ухо влетали, а в другое вылетали без всяких последствий.
Свободное копирование
