Война

Как это ни покажется странным, я помню день 22 июня 1941 года (в марте того года мне исполнилось четыре).

С рынка прибежала испуганная бабушка и произнесла такое неизвестное и непонятное мне слово – «война». Сначала, рассказывала бабушка, все было как обычно, продают, покупают, но вдруг стали все-все скупать – мыло, спички, соль, сахар, а продавцы, наоборот, скорее собирали товар, да что случилось-то, спрашиваю – война с Гитлером, бабуся, – я скорее домой. В это время прибежала из бани тетя Ася с той же ошеломляющей новостью. С этого момента все в доме говорили только о войне. Сначала мне было интересно, но очень скоро я поняла, что «война-война» – очень неприятное и даже страшное слово. Ушли на фронт мои дяди: Сеня – муж младшей тети Мируси, и Гиня – брат отца. Все плакали, я испугалась. А потом появились новые и совсем страшные слова – «воздушная тревога».

Мы жили на первом этаже, в комнате и раньше было темновато, а теперь оба окна заклеили крест-накрест темной бумагой, а к вечеру и вообще занавешивали плотной старой скатертью. Становилось совсем темно. Несмотря на лето, по вечерам в комнате было сыро и холодно. Тетя Ася где-то раздобыла печурку-буржуйку. Перед сном, когда меня купали, эту буржуйку немного топили, чтобы я не простудилась. Как-то раз мама затопила печку, поставила около нее табуретку, на нее мою жестяную ванночку, включила свет и стала меня купать.

Неожиданно свет погас во всем доме. В кромешной тьме я от испуга дернулась, ванночка опрокинулась, и я голой мокрой спиной упала прямо на раскаленную печку. Я дико закричала. Большое пятно на спине от того ожога осталось у меня навсегда. Долго после этого я могла лежать только на животе.

Самой главной дверью в доме вдруг стала дверь в подвал-бомбоубежище, я и не замечала ее раньше. Теперь перед сном меня не раздевали, так в платьице и чулках я ложилась спать, а около кроватки всегда лежало мое летнее пальто и стоял крохотный деревянный чемоданчик с документами, бутылочкой с кипяченой водой, сушками или сухариками. С наступлением темноты раздавался леденящий душу звук сирены, по радио сообщали: «Граждане, воздушная тревога!» Тогда мама и бабушка скорее одевали на меня, спящую, пальто и со мной и с чемоданчиком бежали в подвал. На наше счастье в наш дом бомбы не попадали, иначе, мне кажется, мы все бы погибли в этом подвале.

Когда объявляли отбой, мы возвращались домой, но спать уже не хотелось. Взрослые обсуждали сообщения Информбюро о последствиях очередного налета. Возвращались с ночных дежурств на крышах мои тети и соседи, рассказывали, как видели падающие бомбы. Я слушала и не понимала, что такое бомбы. Мне представлялось, что по ночному небу плыли какие-то необыкновенные светящиеся тучи и облака, и именно они-то и падали на землю, все разрушали и всех убивали. Я и сегодня помню эти свои ощущения войны как какой-то космической катастрофы.

Как-то само собой меня перестали уговаривать кушать. Исчезли мандарины и другие вкусные, но раньше безразличные для меня продукты. А через пару недель мне стало совсем страшно. Правительство приняло решение об обязательной эвакуации всех детей из Москвы. Тех, кто не уезжал с родными, вывозили на Урал, в Сибирь и Среднюю Азию с детскими домами и интернатами. Специальные комиссии из представителей домоуправления и милиции стали ходить по квартирам и выявлять неуехавших детей. Я была так привязана к маме, бабушке и тетям, что необходимость куда-то ехать без них, да еще в такое страшное время, пугала меня ужасно. Господи! Да ведь мне было всего четыре года! Поэтому, уходя на работу, соседи оставляли бабушке ключи от своей комнаты. Как только в квартире раздавался звонок во входную дверь, я пулей летела в соседскую комнату, садилась у кровати на пол, чтобы меня не было видно из окна первого этажа. Бабушка меня запирала и бежала открывать дверь. А я сидела не дыша, закрыв от страха глаза, и больше всего боялась, как бы не кашлянуть, не чихнуть или не заплакать в голос. Как-то раз это действительно оказалась такая комиссия, и бабушка, тоже трясясь от страха, сказала, что меня отправили из Москвы к родственникам. Долго так продолжаться не могло. Бабушка перестала со мной гулять. Да и жить ребенку в постоянном страхе разве можно? И было решено уехать из Москвы.

Тетя Ася с 1939 года была депутатом Моссовета. В 1941 году она стала заведовать Первым эвакопунктом города Москвы, продолжая работать доцентом Московского института цветных металлов и золота имени Калинина. Институт должен был эвакуироваться в конце лета в Алма-Ату, и все мы имели разрешение на выезд в Алма-Ату вместе с институтом. Но моя бабушка ни за что не хотела ехать из Москвы так далеко, неизвестно куда. Она решила, что несколько месяцев войны, как обещал товарищ Сталин, можно пережить у своей любимой золовки Шуры Мосиной в Сталинграде, на своей родине. Ужаснее этого решения трудно было что-либо придумать. И тем не менее в первой половине июля 1941 года я с бабушкой и мамой отправилась в Сталинград. Наш отъезд из Москвы помню. Вообще удивительно, как много я могу вспомнить из своего далекого детства: факты, переживания, страхи и запахи, и не могу вспомнить, зачем я пошла на кухню, что только что хотела взять из буфета, куда положила вчера нужный сегодня документ. Что годы делают с человеком...

Мы думали, что уезжаем ненадолго. С собой взяли мало вещей, совсем не взяли моих игрушек, взяли только две толстые книги сказок, о которых я уже говорила. И тем не менее помню, что на Павелецкий вокзал мы почему-то ехали на грузовике. Нас провожала тетя Мируся, а тети Аси не было. Она неделями не приходила домой, дежурила на эвакопункте. Бабушка плакала. Мы сели в машину, я с бабушкой в кабину водителя, мама и тетя Мируся с вещами в кузов. Не успели отъехать от дома и двадцати метров, как увидели бежавшую навстречу тетю Асю. Успела попрощаться, какое счастье!