Autoren

1427
 

Aufzeichnungen

194062
Registrierung Passwort vergessen?
Memuarist » Members » Elena_Kosyakina » Эвакуация

Эвакуация

05.12.1941
Алма-Ата (Алматы), Алматинская, Казахстан

В Сталинграде мы поселились в маленьком деревянном домике бабушкиной золовки Шуры Мосиной. Нам казалось, что мы приехали на дачу. Пыльные немощеные улицы, деревянные дома с палисадниками. Первое время я очень скучала без своих игрушек, и тогда мама купила мне целлулоидного голыша, почему-то светлокоричневого цвета, не то казаха, не то монгола, с узкими глазами. Сшила ему рубашечку и штанишки. Я назвала его Володей. На все военные годы он оставался моей любимой игрушкой. Я считала его сыночком. Однажды муж тети Шуры Моисей, который работал жестянщиком на Сталинградском тракторном заводе, принес мне замечательный подарок – маленькую жестяную ванночку, чтобы я могла купать своего голыша. Она была как настоящая. Я очень радовалась этому подарку.

Сначала в Сталинграде было спокойно, как и полагалось в тылу. Потом и здесь стали пугать население учебными воздушными тревогами. Помню, как во время этих тревог испуганные хозяйки бежали с базара мимо нашего дома с большими плетеными зембелями – корзинами, полными овощей и фруктов. Особенно пугливые выкидывали все из зембелей прямо на дорогу и старались закрыть головы. Это было смешно. Но смех скоро кончился. Осенью гитлеровские войска стали наступать на сталинградском направлении. Вся связь с Москвой прервалась. Мы не знали, что делается дома, живы ли мои тети, удалось ли им эвакуироваться из Москвы.
Да и нам самим оставаться в Сталинграде было очень опасно. Сын тети Шуры, тоже Шурик, уходил на фронт, но перед этим сумел достать нам билеты на последние пароходы до Астрахани. Я пишу «на пароходы», потому что Шурику не удалось купить нам билеты на один пароход. Сначала отплыли мы с мамой, а через несколько дней – бабушка.

Путь до Астрахани я не помню совсем. Мама и бабушка рассказывали мне впоследствии, что пароходы были переполнены беженцами. По ночам их бомбили немецкие самолеты. На глазах моих родных несколько пароходов затонули. Особенно тяжелым этот путь стал для бабушки. Ее пароход отплывал в спешке, и команда не успела запастись продовольствием на дорогу. Бабушкиным соседом оказался какой-то молодой человек, у него было немного хлеба, а у бабушки – сахар-рафинад. Так они и угощали друг друга. Наконец доплыли до Астрахани.

В Астрахани мы на несколько дней остановились у бабушкиной племянницы Ниночки Эрлих. В памяти остались только серые дома по обе стороны улицы, отсутствие зелени и запах рыбы.
Взрослые понимали, что оставаться нам в Астрахани нельзя. От сестер Синельниковых вестей не было. Немцы подходили к Москве. Решили добираться до Алма-Аты в надежде, что и тети мои успеют туда эвакуироваться с институтом Цветметзолота.

В начале ноября нам удалось выбраться из Астрахани. Эту часть нашего путешествия помню очень хорошо. Много раз вспоминали мы годы спустя этот очень тяжелый путь в Казахстан. Каким-то образом оказались мы в Сызрани. Наверное, добрались туда из Астрахани пароходом, не помню. Но хорошо помню страшную ночь поздней осенью 1941 года на пристани в Сызрани. Удивительно, что это именно мои воспоминания, четырехлетнего ребенка, взрослые этого эпизода не помнили и поражались потом моему рассказу. Я вспоминаю женщину, которая бегала по пристани и рвала на себе волосы в прямом смысле этого слова. Она кричала, что потеряла своего малыша. Ее двухлетний сынок остался на палубе парохода с чемоданом, а она с другими пожитками сошла на берег. Пока она искала кого-нибудь, чтобы присмотрели за вещами, пароход ушел вместе с ребенком. Теперь-то я понимаю всю степень ее горя. Ведь она, возможно, навсегда потеряла сына. Он, наверное, даже еще и имени своего не знал, не только фамилии. Не было конца человеческим страданиям. Война...
 
Еще помню железнодорожный вокзал в Сызрани. Беженцев было так много, что он не мог вместить всех. Поэтому дежурные пропускали в спасительное тепло только инвалидов и одного пассажира с маленькими детьми. И мама с бабушкой по очереди по два часа морозной, уже зимней ночью сидели со мной в тепле, а следущие два часа бегали вокруг станционного здания, чтобы хоть как-то согреться. Тут же на вокзале у мамы украли чемодан с продуктами, которыми снабдили нас родственники в Сталинграде и в Астрахани. Это была настоящая беда. Еще помню красочную группу не то цыган, не то узбеков, расположившихся на огромном цветастом ковре на полу около нас с бабушкой. Они аппетитно ели баранки. Мне сразу очень захотелось баранок и я сказала об этом бабушке. Ей удалось выменять для меня одну баранку за десять кусков сахара. Я надкусила баранку, она мне не понравилась, и я не стала больше кушать. Бабушке было очень жаль сахара.

Наконец, каким-то образом мы оказались в теплушке состава, направляющегося в Казахстан. Мама рассказывала, что до войны в таких вагонах перевозили скот. А сейчас вдоль всех стен прибили нары в два яруса, в центре вагона стояла печка-буржуйка. Свет проникал внутрь через крохотное оконце. Из всех щелей дуло. Крохотная печурка не могла, конечно, нагреть помещение вагона. Все сидели и лежали в верхней одежде. Мы с мамой поместились на верхней полке рядом с чужой пожилой супружеской парой. Бабушке досталась полка под нами. Сколько всего людей набилось в нашу теплушку, не знаю. Только ребятишек было девять человек. Состав шел на восток медленно, пропускал военные эшелоны на запад. Подолгу стояли мы на разных малых и больших станциях. Пассажиры пользовались этими остановками. чтобы набрать кипятку или купить что-нибудь съестное. При этом главное было не отстать от своего эшелона, ведь никто не знал, сколько он будет стоять, может целый день, а может три минуты. Казалось, мы ехали целую вечность.

Через несколько дней выяснилось, что какие-то две женщины, пожилая и молодая, везут двухлетнюю девочку, больную корью. Все девять детишек, и я в том числе, тут же к ней присоединились. Я никогда не отличалась хорошим здоровьем. У меня плохая наследственность. Мой отец болел и умер от туберкулеза. Мама с бабушкой всегда боялись за мое здоровье, тряслись надо мной. В Москве когда я заболевала обычной простудой, они срочно принимали активные меры: бабушка начинала молиться своему еврейскому богу, а мама вызывала ко мне очень известного тогда в Москве доктора Лонгового. А теперь я болела тяжелейшей формой кори без врача, лекарств и еды в холодной, продуваемой ноябрьскими ветрами теплушке. У меня началось воспаление легких, открылся голодный понос. Я лежала в жару в белой московской плюшевой шубке, а по ней и по мне ползали огромные вши. Все дети болели, в вагоне началась паника. Умерла та двухлетняя девочка, которая и наделила корью нас всех. Как назло мы несколько дней медленно ползли без остановок, и начальство эшелона приняло решение: трупик завернули в одеяльце, и убитые горем женщины на ходу выбросили его из теплушки вблизи одной станции с записочкой, чтобы добрые люди схоронили девочку. Я, конечно, этого не знала. Уже после войны услышала от мамы этот страшный рассказ.

Когда мы подъехали к какой-то большой станции, в вагон вошли представители санэпидемстанции и потребовали, чтобы всех больных детей немедленно сняли с поезда и положили в привокзальную больницу. Мои несчастные родные собрали свой нехитрый скарб и с плачем понесли меня в больницу. Им навстречу из больницы вышла заплаканная женщина. Она рассказала маме, что в этой больнице меня вряд ли спасут. Сотни больных детей ежедневно снимают с эшелонов и несут в эту больницу. Свободных мест нет. Детей с разными заболеваниями кладут буквально на пол, всех рядом. У нее самой сегодня умер здесь сын. «Бегите отсюда!» – вот что она посоветовала маме. Тогда мама с бабушкой развернулись и помчались обратно к своему составу. Не успели они вскочить в вагон, как эшелон тронулся.

У нас в вагоне в это время появились двое мужчин, отставших от своего состава. Ими оказались сотрудники Московского авиационного института, также эвакуированные в Алма-Ату. Мама сразу же разговорилась с ними. Мужчины увидели, в каком я состоянии, и отдали маме для меня кусочек мяса и горсточку клюквы для киселя. Из-за этих покупок они и отстали от поезда. Мама сразу же на печке-буржуйке стала варить мне кисель. Она так переживала все последнее время, что вместо сахара всыпала в кисель соли, да побольше, ведь ей хотелось, чтобы мне было вкусно. Я взяла в рот ложечку киселя, тут же выплюнула его и заплакала. Мама ужасно на меня рассердилась. «Негодная капризная девчонка! – закричала она. – Почему ты не ешь?» Я заплакала еще громче. Тогда бабушка попробовала кисель, и тут мы плакали уже все трое.

Не знаю как, но мы добрались до Семипалатинска (позднее мама называла его «Семипроклятинском»). Родные понимали, что меня срочно надо лечить. Мы сошли с поезда и оказались в городке с занесенными снегом небольшими деревянными домишками. Маме удалось за небольшую плату снять крошечную кухоньку в одном из таких домишек. Хозяйка поставила туда кровать, и мы все трое как-то умудрялись спать на ней. Зато в кухне топилась печка, мы оказались в тепле.

Первым делом мама вызвала ко мне врача. Молодая женщина-врач, беженка из Харькова, приехала к нам в запряженных старой лошадью санях. Она пришла в ужас от моего состояния и прописала совсем новое для того времени лекарство сульфидин. «Одна надежда на это лекарство, – сказала врач, – да и хорошо бы ее питать сейчас получше». Действительно, таблетки стали помогать, упала температура, а вот питаться практически было нечем, мама так горевала в те дни о пропаже чемодана с продуктами. Она ежедневно с утра уходила в город в надежде найти какую-нибудь работу. Но все напрасно. Тогда мама как на работу стала ходить на рынок, чтобы продать последнее, что еще было можно продать: кофточку или платье, или обменять их на продукты: хлеб, масло, крупу.

Однажды она ушла как обычно, а я осталась с бабушкой. Приехала врач и предупредила бабушку о том, что если у меня будет нормальная температура, то следует прекратить принимать сульфидин. После ее ухода бабушка померила мне температуру, оказалось 35,7. Наверное, плохо держала, подумала она и на всякий случай дала еще одну таблетку. Через некоторое время у меня стал падать пульс. Я потихоньку стала умирать. Не было сил говорить, двигать рукой или ногой. Конечности стали леденеть. Бабушка так испугалась, что стала кричать и звать на помощь. Прибежала испуганная хозяйка, послала кого-то за скорой помощью, а пока налила горячую воду в бутылки, меня обложили этими бутылками. Потихоньку я стала согреваться, открыла глаза. Через час на какой-то кляче приехала скорая помощь, мне сделали укол. После этого страшного дня я стала поправляться. Вот только ходить совсем не могла, не было сил. И вот тогда мама и бабушка стали меня, четырехлетнюю, опять учить ходить. Одна из них вставала у окошка, другая у печки, и в буквальном смысле слова от печки я должна была сделать четыре шага.

Мама была в страшном отчаянии от того, что не могла найти работу. Денег катастрофически не было. И однажды мама пошла на рынок уже просто так, менять и продавать было уже нечего. Она не представляла себе, как вернется домой с пустыми руками. Вдруг (какое это все-таки удивительное слово – «вдруг», за ним приходит Божья помощь, не иначе!) мама увидела на рынке жену своего двоюродного брата Надю Эрлих. Женщины с плачем кинулись друг к другу.

– Соня! Вы живы! Как Лена, тетя Еня? Ваши думают, что вы погибли там в Сталинграде!

– Мы-то пока живы, – ответила мама, – да вот не знаем ничего о сестрах, где они, что?

– Ася и Мира в Алма-Ате, – сказала Надя, – они эвакуировались вместе с институтом, запрашивали Сталинград о вас, но добиться ничего не смогли. Я знаю об этом по письмам Шуры Бабкиной (маминой двоюродной сестры). Она с матерью тоже попала в Алма-Ату. Шура знает Асин адрес. Мы сейчас же с тобой дадим Шуре телеграмму.

А дальше все было как в сказке. Тетя Шура, получив телеграмму, тут же через весь город побежала к сестрам Синельниковым. Тетя Ася в тот же день выслала нам деньги на дорогу до Алма-Аты. Так в декабре 1941 года мы и попали в этот чудесный казахский город у подножия Ала-Тау.

02.09.2015 в 13:11


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Rechtliche Information
Bedingungen für die Verbreitung von Reklame