А сейчас пример иной — к великому сожалению, бесспорный.
Вот юкагирский поэт Ганя Курилов. Он вытаскивает из кармана подстрочник. Я уже привык к этой теме, в которой меняются лишь названия народов: юкагиры жили плохо, пришел Ленин, юкагиры стали жить хорошо.
Прошу:
— Теперь прочтите мне стихотворение по-юкагирски. Ганя смущается:
— Не помню. У меня плохая память. Еще ничего не подозревая, говорю:
— Неважно. Прочтите любое. Я просто хочу послушать как звучат стихи на вашем языке.
Ганя смущается совсем. Он даже пятнами покрывается от смущения.
— У меня плохая память… Не помню наизусть ничего.
Я начинаю сердиться:.
— Но ведь оно же записано! Почему вы не взяли ей собой?
И быстрый нахальный ответ:
— А мы маленький народ — у нас нет письменности.
И тут я начинаю понимать: он вообще не пишет стихи. Он катает подстрочники и приносит их для перевода.
Я не стал его переводить. И, как выяснилось, свалял дурака.
Через полгода в «Юности» напечатали большой цикл стихов Курилова в переводе Германа Плисецкого. У Гани уже был красивый псевдоним Улуро Адо (Сын озера). А вскоре поэт и переводчик выпустили стихотворную книжку.
Сегодня Ганя уважаемый человек, народный поэт. Возможно, он и научился писать какие-нибудь простенькие вещи по-юкагирски: неудобно все-таки. Но думаю, что главное его занятие — подстрочники.
Существуют две школы поэтического перевода. Oдна — за точность, вторая борется за дух, а не за букву. У каждой из этих школ есть свои короли, свои виртуозы. У первой — Лозинский, у второй — Жуковский и Пастернак.
Это — в декларациях. Как правило, такие мастера работают на стыке двух школ.
Но в Советском Союзе есть и третья школа — писать за поэта. Она компрометирует поэзию малых народов — ведь читатель никогда не знает, что принадлежит переводчику, а что автору. И невольно возникает шкодливая мысль из "Клима Самгина":
"Да был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было"?
Как же обстоит дело с Рытхеу? Сам ли он пишет? Бесспорно! А сам ли доводит до кондиции? Тут у меня возникают некоторые сомнения.
Когда Юра в своем творчестве перешел с чукотского на русский, у него были литправщики — Маргарита Довлатова и Смолян. Секрета из этого не делалось.
Но потом их дороги разошлись и по общепринятой версии Рытхеу ни в ком больше не нуждается.
Так ли это?
В августе он привез из города толстую папку с новым рманом.
— Надо еще хорошенько вычитать.
— Давайте я, — предложила Лиля, — я умею.
Он грудью лег на стол, загораживая свое детище.
— Нет.
Сказано было так решительно и так испуганно, что Лиля, конечно, не настаивала.
У Рытхеу железный режим.
— Вот вы, поэты, говорите: вдохновение, вдохновение… Чепуха все это — работать надо!
В шесть утра он садится за машинку. Но сперва разминка: пробежка к озеру и обратно. Трудится он не очень долго, несколько часов. Ежедневная норма — шесть страниц.
Мало? Посчитаем.
В месяц — 180, в год — 2160.
Будем щедрыми, скинем половину — на случайности, на праздники, на поездки. (Хотя в праздники и во время поездок он пишет тоже). Но не будем мелочиться, даже округлим. Тысяча страниц в год — таков его гарантированный минимум.
И выгоду из этих страниц он выжимает до капли. Сначала разбрасывает отрывки по газетам, тонким журналам и альманахам. Затем печатает вещь целиком в журнале солидном. И под занавес публикует отдельной книгой. А потом почти всегда переиздает.
Я дотронулся до папки:
— Где ты собираешься публиковать новый роман?
— Не знаю. Не решил. Может быть, в «Знамени», может быть, в "Новом мире" — кто больше заплатит.
Меня опять, в который раз, резануло.
— Юра, да плевать тебе на деньги. Ты — обеспеченный человек. — (Стараюсь подобрать выражение помягче.) — Неужели ты не можешь позволить себе напечататься в журю наиболее престижном?
И холодный ответ:
— Мне это все равно. Я продаю — они покупают. Кто даст за лист не триста, а четыреста, тому и продам.
Невольно прикидываю про себя. В романе — листов сорок. Значит, шестнадцать тысяч. И ведь речь пока только о журнале.
Юрий Сергеевич родился в 1930 году. В 57-ом, в лифте Дома книги, изрядно уже накачавшись, он кричал незнакомому человеку — моему приятелю Михаилу Тартаковскому:
— Пойдем! Выпьем коньячку! Я ставлю. Я первый чукча о котором написали в Большой Советской Энциклопедии!
Эту его гордость я понимаю и разделяю.
Тогда же он получил телеграмму от Хемингуэя:
'Так держать, Рытхеу!"
Но, поставив творчество на поток, молодой писатель быстро свел на нет свои первые успехи.
Кстати, о коньяке. Когда-то Юра пил по-страшному. Весь налет культуры ссыпался с него, как штукатурка. Но с помощью Гали он спасся от зеленой гибели.
В любой компании он демонстративно ставит перед бой фужер и бутылку лимонада.
Срывается он два раза в году — у себя в Уэллене. Он пьянствует сам, спаивает весь поселок, и Гале не однажды приходилось покупать билет и лететь ему на выручку.
На Чукотке Рытхеу — Бог. Его сопровождают самые знатные люди — начальник КГБ и секретарь обкома. На военных кораблях капитаны закатывают банкеты в его честь.
Юрия Сергеевича всегда ждет двухкомнатная квартира окнами на бухту Провидения. Он показывал мне слайды, и я сошел с ума от этой призрачной красоты.
С Севера приходили от него смешные письма:
"У нас тут две собаки. Одну зовут Кагор, а другую — Вермут. Они передают привет Геку".
Встречались и фразы довольно противные, явно рассчитанные на посторонний глаз:
"Вчера бушевала пурга. Напротив ресторана стоит памятник Ленину, и кто-то надел ему на голову дорогой малахай. Пожалел Ильича — не замерз бы".
Но Рытхеу ездит не только на Север. Эфиопия, Уганда, Танзания — куда его не заносило? А вот и Вьетнам…
— Во Вьетнаме меня любят.
Юра говорит, что он представитель ЮНЕСКО и что о каждой стране он должен написать отчет всего на полторы странички.
Он снимает номера в фешенебельных отелях, живет за границей дольше, чем в Советском Союзе, привозит чемоданы барахла.
Откуда у него столько валюты? Кто он — шпион? Святой? Или выполняет другие деликатные поручения?
Вот он сидит напротив меня на диване, в красивой сильной позе, непринужденно подогнув ногу, Рытхеу Юрий Сергеевич — человек, придумавший себе имя и отчество, мой собеседник, только что написавший на подаренной книге:
"Лиле с Левой — сердечно, по-соседски, на всю жизнь".
Его узкие глаза под импортными очками дружелюбно поблескивают, и я покупаюсь на это дружелюбие.
— Юра, — говорю я, — я не люблю мешать товарищеские отношения с деловыми. Но тут все очень серьезно. Вспомни на минуту, что ты секретарь Союза писателей и представь что я у тебя на приеме. Решается вопрос о квартирах. Я всю жизнь — 54 года — теснюсь в коммуналке и мне страшно, что нас опять облапошат. Не можешь ли ты поставить вопрос на Секретариате?
С отвращением слышу в своих словах просительные нотки, стараюсь разбавить их шутливой интонацией.
Но Рытхеу, будто подыгрывая, и вправду превращаем в секретаря, причем далеко не в лучшего.
За стеклами уже не глаза, а льдинки.
— Не люблю я мешаться в эти дрязги, — бормочет он — ну, попытаюсь.
Весь день я лежу, как оплеванный. Потом думаю:
"Черт с ним, все-таки квартира…"
Осень. Мы переезжаем в город. Наступает день секретариата.
Четыре часа, шесть, восемь — телефон молчит. В десять переволновавшись до предела, звоню сам.
— Здравствуй, Юра.
— Здравствуй.
— Ну как там?
— Что?
Издевается или не понимает? Ведь мы дня два тому назад напоминали Гале. Она справилась и ответила: "Юра помнит".
Уже почти догадываясь, продолжаю мучительный диалог.
— Как с нашей квартирой?
— Об этом вопрос не ставился.
Не ставился? Но ведь он сам обещал его поставить. Говорю упавшим голосом:
— Ну извини, что побеспокоил.
И равнодушное:
— Ничего. Пожалуйста.
Дистанция! Как я мог позабыть о дистанции? Так мне надо!
А к портрету добавляется еще один штрих. Рытхеу добродушен, обаятелен, улыбчив. Из спортивного интереса (если не надо мстить) никому не причинит зла. Но понятие "помочь другому" в нем попросту атрофировано.
Новое лето. Рытхеу заходит к нам каждый день, как ни в чем не бывало. Поставил на место — и ладно. А я (по-моему, разумеется) продумал табель о рангах — и тоже ладно.
К тому же, интересно с Юрой необыкновенно. Фантазия его неистощима и отличить правду от вымысла не так уж легко.
— На Севере один журналист подписывается псевдонимом Корней Чукотский.
— Юра, да ты выдумал!
Смеется.
— Недавно на Ленфильме обсуждался мой сценарий. Все, как один, приняли его в штыки. А я вышел и сказал:
"Культурные люди, а истории не знаете. Когда в римском сенате принималось единодушное решение, оно вызывало сомнение и считалось ошибочным".
Я в телячьем восторге от мудрости римского сената и лишь на следующий день соображаю, что Юра все выдумал, начиная с Ленфильма. Там его сценарии проходят беспрепятственно.
Бывают баечки и погрубее. Юра без чьей-либо помощи переместил на своей веранде всю мебель — громоздкую и тяжеленную.
Я похвалил:
— Ну, Юра, ты проявил настоящую мужскую доблесть.
— Настоящая мужская доблесть не в этом.
— А в чем?
— Мне недавно задала подобный вопрос одна дама, и я тут же на деле показал ей, в чем такая доблесть заключается.
Все это говорится при Гале, которая бледнеет от ревности, но не смеет и пикнуть. А через неделю опять:
— Танцевал с женой президента Маркоса. Тридцать шесть лет бабе, а тело такое крепкое — просто на удивление.
Все это с намеком, что не только танцевал и, конечно, опять при Гале.
Галя бледнеет, но тщеславие сильнее ревности, и фотография президентши, большая и красивая (по-моему, массовый выпуск), висит на самом видном месте.
У Юрия Сергеевича любовь к солененькому органически входит в присущий ему цинизм. А цинизм этот не поддается описанию.
Вот снова в "Ленинградской правде" его заметка: "Размышляя над статьями новой советской конституции, я понял…"
— И долго ты размышлял над статьями новой советской конституции? — ехидничаю я.
Реакция мгновенная.
— Пятнадцать минут, — отвечает он, но сразу под каким-то предлогом выходит, остерегаясь насмешек.
Сам он позволяет себе шутки довольно рискованные:
"Я верю, что у нас здоровая молодежь. Пройти комсомол и остаться человеком, для этого действительно надо обладать незаурядным здоровьем".
"У всех членов партии положительный резус".
"Я изобрел для диссидентов новый способ политической борьбы — сексуальная голодовка".
Мы не до конца доверяем ему и соответствующую литературу прячем подальше. Но острым охотничьим глазом углядел неосторожно положенный самиздат. Это письмо Татьяны Ходорович Леониду Плющу — гневное, вдохновенное, прекрасное.
— Лиля, я возьму почитать.
В его словах не просьба, а констатация. Пугаемся, но не очень. Юра человек опасный, но масштабный и мелким стукачеством заниматься не будет. Утром спрашиваю:
— Понравилось?
— Нет.
— Почему?
— Не интересно.
Думаю, что врет. Думаю, что проглядывал все — и Солженицына, и «Континент», и "Вестник русского христианского движения". Хотя бы из любопытства.
Еще один забавный разговор:
— Юра, ты читал "Шум и ярость" Фолкнера?
— Я не люблю Фолкнера.
— А кого ты любишь из американцев? Молчит. Думает.
— А Хемингуэя, Фитцджеральда?
— Они литературны.
— Что ты под этим подразумеваешь?
— Это, как черная икра из нефти. Ненатурально.
— А что ты думаешь о своем сопернике — Джеке Лондоне?
— Ну, он, конечно, очень талантлив. — (Не хватило наглости!) И тут же, надменно: — Но это — взгляд со стороны.
Никто не может писать о Севере. Только он — Рытхеу.
Опасаюсь, что записи мои несколько фрагментарны. Но Юра то появляется, то исчезает, и мне приходится прибегать к моментальной съемке.
Вот он приходит из Дома творчества, злой:
— Не верю ни одному белому человеку! Фраза удивительная, но она звучала уже не раз. Спрашиваю:
— А Галя?
Хмуро:
— Ну, Галя — дело другое.
И вдруг — истерика:
— Что евреи? Что они носятся со своим еврейством? Побывали бы в моей шкуре.
Он умный и хитрый, как бес. В одну секунду соображает, что сболтнул лишнее и превращает все в шутку.
— Евреи, — говорит он, — это тот народ, о который разбивается волна русского шовинизма, и докатывается до нас, чукчей, в виде дружбы народов.
И, чтоб окончательно увести, подкидывает остроту покороче:
— Антисемитизм — это античукчизм в квадрате.
Ох, как любит он поиграть в ущемленное националый самолюбие, посмаковать выражение "белый человек"! Кто-то говорил мне:
— Да он на любую пластическую операцию согласится. Лишь бы глаза его стали не узкими, а какими угодно, xoть многоугольными.
Не верьте. Рытхеу отлично понимает выгоду своего положения. Он знает, какой товар нужен. Он не просто продавец, он еще и спекулянт.
Он не хочет быть обыкновенным писателем. Его вполне устраивает, что он великий чукотский писатель, живой классик, что о нем на многих языках пишут диссертации.
Вот он стучится в дверь:
— Можно к тебе?
— Входи.
Мы два соприкасающихся, любопытствующих мира, он приглядывается ко мне не менее заинтересованно, че я к нему.
Он не может понять: за что нас любят? Почему валом валят к нам интересные и милые люди, которых мы не силах даже как следует накормить?
Не понимаю и я: почему они так скучно живут? Почему так одиноки?
Дружили когда-то с Давидом Кугультиновым, но забыли вовремя поздравить с государственной премией.
А теперь… приезжает иногда зачем-то финский вице-консул — и всё.
Зато они берут свое на курортах и в Домах творчества.
Они только что из Пицунды. Там старинную грузинскую церковь переделали под концертный зал. Помогал Кириленко.
Галя делится с нами:
— В храме — (слово произносится с особым удовольствием) — был концерт, и Юлиан Семенов хотел лично поблагодарить Кириленко. А тот пошел в другую сторону, в сторону Юры, и — представляете! — Семенов обежал весь зал, чтоб встретить Кириленко (будто случайно) лицом к лицу и сказать ему: "Спасибо, что вы помогли нам оборудовать этот храм"! Мы Юлиана сразу запрезирали. Разве красиво так выставляться?
Подумать только: некрасиво! А остальные — те, кто из элиты — живут «красиво». Знаменитая на весь мир поэтесса и порыве пьяного удальства стянула уставленную бутылками и дорогими приборами скатерть. К столу метнулись возмущенные официантки. Но она крикнула: "плачу"! — и от нее отступились с почетом.
Не очень умная Галя рассказывает:
— Не нравится мне Тоня Искандер. Вообще-то она хорошая, но не понимает, с каким человеком рядом она живет. Ведь наши мужья — писатели. А мы кто? Ничтожества!
Так и лепит: «ничтожества». И возражать бесполезно. "Что вы, Лиличка"! — восклицает она и повторяет то же самое.
И вдруг: "Ой, не успею!" И готовит Юре обед, к двум ноль-ноль, типично чукотский обед: суп с шампиньонами на телячьем отваре и биточки по-министерски.
И не дай Бог опоздать — возьмет кусок черного хлеба и стакан молока и уйдет оскорбленный.
Юрий Сергеевич не любит всех, кто ему помогал — Гора, Смоляна, Воскобойникова. Он пренебрежительно относится к. другим северным народам, и манси Ювана Шесталова, которого хвалит в печати, презрительно называет "одичавшим мадьяром".
И под конец — еще два эпизода.
Наша милая американская гостья Лиза Такер, уезжая, буквально утопила нас в слезах. Чтобы развеселить ее немного, мы позвали Рыхтеу с магнитофоном.
Юра сидел на моей кровати и Лиза, пританцовывая перед ним, приглашала:
— Пойдем?
Юра сперва отказывался:
— Да нет, мне неудобно танцевать, я в шортах.
За Лизой не задержалось:
— Хочешь снять?
Юра расхохотался и они закружились по веранде. Галя за стеной исходила от ревности.
Но было уже около двенадцати. Отправлялся последний поезд.
Прощаясь, Лиза — умница — внезапно бросила Юре:
— Смотри, заботься о Льве Савельевиче!
Никогда не поверил бы, что его можно так смутить. О весь вспыхнул.
А я подлил масла в огонь:
— Ну что вы, Лизочка, мы за ним, как за каменной стеной.
Второй эпизод от моего бесценного помощника С. Г.:
К Рытхеу, в городе, пришли чукчи — студенты отделения народов Севера. Разговор получился крутой. Они упрекали знаменитого сородича, что он стал вельможей в то время, как народ его гибнет, что он пишет на чужом языке, вместо того, чтобы развивать и обогащать свой, что он способствует ассимиляции, что дети его не говорят по-чукотски.
Юра надменно возразил, что он прославил чукотский народ повсеместно, рассказав о нем людям разных стран.
Но они назвали его отступником и обвинили, что он пишет сладкую ложь, а народ его по-прежнему вымирает от сифилиса и алкоголя.
Не знаю, чем закончилась встреча. Вероятно, Юрий Сергеевич их выгнал.
Я спрашиваю у Лили:
— Каким словом можно определить Рытхеу?
Она задумывается и отвечает:
— Ненастоящий.
Я, как всегда, поражаюсь точности ее определения.
Да, ненастоящий. При всем своеобразии — ненастоящий
Ненастоящий чукча и ненастоящий европеец, ненастоящий интеллигент и ненастоящий обыватель, ненастоящий друг и ненастоящий враг.
Во дворе лает Гек.
К нам?
Нет, на этот раз к ним.
По ступенькам веранды поднимается финский вице-консул.
Свободное копирование
