Самолет улетает на чужбину - 1

Самолет улетает на чужбину

У НИХ РАБОТА ТАКАЯ

Вы говорите, пророческих стихов не бывает?

Тогда слушайте.

Шестнадцатого апреля ко мне пришел Алик. За два дня дo этого я договорился с заводом, что на колеса моей коляски накатают новые шины.

Алик спешил. Он снимал уже последнее колесо. А я торопился дописать начатое утром стихотворение: уйдет, а прочитать не успею.

Закончили мы одновременно. Я усадил его на стул и пододвинул исчирканный листок.

Деревья в смятении хлещут по небу ветвями,

Стараясь отбиться от осени — нет, не отбиться.

Их кроны уже охватило дрожащее желтое пламя.

А мы засиделись по-летнему… Что же, пора расходиться.

Пора расходиться. Как рано стемнело. Как ветер

несносен.

Друзья, вам налево — по листьям, по мокрой дороге.

Дождь тронул ладони… Стою я один на пороге…

Возьми меня, осень! Прими меня, осень! Убей

меня, осень!

На словах "убей меня, осень!" раздался звонок: Т-р-р!

Алик пошел открывать и вдруг я увидел в дверном проеме его растерянное лицо.

— Лева, к тебе с обыском.

Тут же мимо него друг за другом стали протискиваться мужики.

Их было пятеро.

Интересное получилось зрелище. По одной стенке лежу я, по другой на диване лежит Лиля со сломанной ногой, a по средине — если учесть размеры комнаты — целая толпа.

— Арестован ваш знакомый.

— Кто?

— Полушкин.

Я (недоуменно):

— Впервые слышу эту фамилию.

И неожиданный вопрос:

— В больнице Урицкого лежали?

— Ну, лежал.

— Полушкин санитар. Арестован за кражу наркотиков.

— Да я-то тут при чем?

— Сейчас поймете. Вот ордер на обыск.

Читаю и не верю глазам: "В квартире Друскина имеется много импортных лекарств, в том числе и наркотиков".

— Так вы что, наркотики собираетесь искать? — удивился я.

Он подтверждает. Пожимаю плечами:

— Ищите.

Начальник группы инспектор Арцыбушев распоряжается

— Надо пригласить понятых. Лиля попросила:

— Тут у нас за стеной пианистка к концерту готовится.

Позовите ее. А то бренчит целыми днями — хоть отдохнем немного.

Хорошая моя — она еще шутит.

Соседка Алла явилась с огромными от ужаса глазами и привела с собой девятилетнюю дочку:

— Не с кем оставить.

"Ничего, — думаю я, — пусть девочка видит. Когда-нибудь, когда начнет осмыслять мир, в ней вспыхнет и это воспоминание".

За вторым понятым спустились на улицу и столкнулись с Лилиной мамой, возвращавшейся из магазина.

Ей предъявили красную книжечку:

— Пройдемте. Будете понятой.

— Но я живу в этом доме.

— Тем лучше. Поднимемся в пятую квартиру.

— Но я и иду в пятую. Там моя дочка.

Слегка смутились.

Услышав мамин голос, Лиля сказала:

— Не пугайся, мамочка, у нас обыск. Мать наша была просто великолепна.

— С чего бы это? — пропела она презрительно. — Еще чего не хватало!

И прошествовала на кухню.

Привели недостающего понятого. Пожилой человек бледный, с трясущимися руками.

Почему он так испугался? Что было в его жизни: тюрьма, лагерь, арест и гибель близких?

— Садитесь, пожалуйста.

Он не пошевельнулся.

— Садитесь, — мягко повторила Лиля. — Ну что же вы так волнуетесь? Обыск ведь не у вас, а у нас.

Он благодарно кивнул, сел, но руки его продолжали дрожать.

Представление началось. Искали небрежно — скорее не искали, а притворялись. Заглядывали в цветочные вазы, вывернули косметическую сумочку, развинтили губную помаду. Один из обыскивавших подошел к подоконнику, покопался для вида в коробке с лекарствами, явно ничего в них не понимая, и притронулся к папкам. Сердце у меня екнуло.

— Это мои рукописи, — сказал я резко.

Он послушно отошел.

Так они потоптались минут двадцать. Арцыбушев лениво наблюдал за обыском.

— Наркотиков не обнаружено, — констатировал он. И оживившись:

— А теперь надо поискать в книгах — нет ли там наркотических бланков?

— Ах вот что, — протянула Лиля, — книги… Все ясно. Tогда мы поехали в Израиль.

Сгрудились у шкафа, вынули томик, другой. Стал обнажаться второй ряд.

Наигранно-изумленный возглас:

— Ой, да тут заграничные издания!

И к Арцыбушеву:

— Что будем делать?

— Это не по нашей части. Надо позвонить. Позвонили.

— Мы на Бронницкой по наркотикам. Обнаружены нехорошие книги. «Континент»? Нет… кажется, нет. Почитать названия? "Зияющие высоты". — (Ох, недаром я не люблю эту книгу — подвела, проклятая!) — Брать все подряд, потом разберетесь? Хорошо.

Лиля села в коляску, подъехала к шкафу:

— Чего уж там — все равно попались: не взяли былииц го.

Они время от времени балдели, не могли разобрать" Ахматова феэргешная и наша — почему ту брать, а эту на место?

Лиля еле отбила "Москву 37-го".

— Да вы что? Советское издание. Не отдам. Колебались: про 37-ой год — как можно? Но все-таки отступили.

Зато конфисковали переписку Цветаевой с Тесковой.

— Это же издано в братской Чехословакии, — убеждала Лиля, — без этой переписки не обходится ни один диссертант.

Какое там. Напечатано за рубежом. И книжка полетела в общую кучу.

Не шарили ни на стеллажах, ни в кладовке, ни на антресолях: заранее знали, где находится добыча.

— Что же вы бланков не ищете? — напоминали мы. Они только отмахивались.

— Господи, книг-то как жалко! — шептала Алла.

Еще бы не жалко! Книги появлялись из шкафа — преступные, арестованные, униженные этим грубым сыском: Цветаева, Мандельштам, Короленко, Набоков — весь русский Набоков!

А это что? Ну, конечно, — Библия, Евангелие… и факсимильные — "Огненный столп", "Белая стая", "Тяжелая лира".

Художественных альбомов не брали. Не тронули и Эмили Диккенсон — очевидно, спутали с Диккенсом.

Особенно старался один — низенький, коренастый, со стертым, незапоминающимся, но очень противным лицом.

Вот он приближается к окну. Внутренне весь напрягаюсь. Пытаюсь говорить спокойно.

— Здесь уже искали.

Но он уверенно протягивает руку к папкам.

Так тебе и надо, конспиратор! Сколько раз хотел спрятать. Лежат мои голубушки, и на каждой ярко чернилами: первый экземпляр, второй, третий.

Понимаю, что проиграл, но еще барахтаюсь:

— Не трогайте мою рукопись — она будет опубликована и журнале "Нева".

Дергает за шнурок, развязывает. Может быть как-то и обошлось бы, сверху надпись "Огненный столп", "Белая стая", "Тяжелая лира". «Дневник». Но ниже оглав-ление: "Евреи… диссиденты… отъезд…"

Он поднимает на меня полыхнувшие ненавистью глаза:

— Вы это собирались печатать в "Неве"?

— Да, это.

Резким движением он перебрасывает несколько страниц, читает:

"Уважаемые товарищи потомки,

Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне…"

Торжествующе:

— И это в "Неву"?

— Позвольте, — говорит Алик (как хорошо, когда рядм друг!), — это же Маяковский. Вступление к поэме "Во весь голос".

Коренастый яростно поворачивается к нему:

— Откройте портфель.

— Пожалуйста.

Портфель пуст, только на дне болтается гаечный ключ. Тогда уже ко мне, не сбавляя тона:

— Поднимите подушку.

— Сами поднимайте! — вспыхиваю я.

Поднял, бесстыдник.

— Одеяло откинуть?

Не отвечая на издевку, он направляется к пианино, снимает крышку.

— Осторожно — взорвется!

И снова взгляд, полный ненависти.

Какое-то наваждение! Как в дурном сне, ходят по комнате чужие люди, роются в вещах, в мозгу, в моей прошли и будущей жизни. А я наблюдаю будто со стороны — вот как это бывает.

Шел третий час обыска. Арцыбушев пристроился к столу составлять протокол. Ему диктовали список изъятой литературы, спотыкаясь на каждой фамилии: Мендельштамп, M…рангов…(неразборчиво — Д.Т .)

Заполненные листки складывали на телевизор. Их был несколько, а в них, выражаясь по кагебешному, содержалось 128 пунктов.

И вдруг послышался горестный возглас милиционера. Оказывается, наш кот Иржик прыгнул на телевизор и стал точить когти об эти листки. Протокол был жестоко изорван, покрыт мелкими треугольными дырочками.

— Один мужчина в доме! — сказала Лиля.

Трудно себе представить, как расстроился Арцыбушев. Он долго советовался со своими: как быть — составлять всё заново или можно подклеить. Устали как собаки, сошлись на втором, но очень опасались выволочки.

Как мы их презирали! Это было, пожалуй, основное чувство, которое мы испытывали.

Наконец прозвучали долгожданные слова:

— Обыск окончен.

Прозвучали для нас, но не для коренастого. Он продолжал перетряхивать коллекционных американских кукол.

— Полюбуйтесь, — съязвила Лиля, — прямо горит человек па работе.

Все грохнули.

Возмездие наступило сразу. Коренастый подошел к дивану и ткнул пальцем в маленькую полочку, забитую журналами и газетами.

— А там у вас что — книга?

— Книга, — вздохнула Лиля, — могли бы и не заметить. И вытащила свежий беленький "Континент".

Когда я подписывал протокол, меня спросили:

— Вы к нам претензий не имеете?

— Нет. А вы к нам?

И услышал:

— Нет, что вы. Вы же пострадавшая сторона.

Надо же! Никак жалеют?

Явился еще один мужик — с тремя мешками.

— Видите, до чего нас довели? Оба слегли в постель.

Он принял реплику всерьез и виновато ответил:

— У них работа такая.

Трех мешков не понадобилось. Добыча уместилась в одном, не заполнила и половины. Вероятно, улов оказался гораздо меньше ожидаемого.

Когда орава вывалилась в коридор, провожавший их Алик сказал:

— Желаю успеха в вашей работе.

Они не поняли иронии и ответили приветливо:

— Большое спасибо.

Тем все и кончилось. С этого все и началось.