"Горе от ума" - 1

"Горе от ума"

Работа над подачей произведения, решение его трактовки — процесс длительный, затягивающийся подчас на много лет.

 Результаты опытов ученого счетные машины подсчитывают месяцами. В области искусства нет машин, подсчитывающих затраченную художником творческую энергию, и поэтому трудно судить, как и сколько материи, называемой вдохновением, сгорает в художнике.

 Еще труднее доказать, как протекает в художнике процесс подведения итогов, как длителен путь к результатам его творческих усилий.

 Дорога от замысла к решению — наиболее сокровенная и обычно неоглашаемая область. Она представляет огромный интерес, если наблюдать по горячим следам.

 Художник не умеет анализировать и создавать одновременно, его прямое дело — творчество, а не анализ.

 Ничего не скажет исследователю описание творческого процесса, если оно будет носить характер, допустим, дневника, в котором отмечается: идет — не идет работа.

 Что нужно и что не получается — уже ближе к делу. Но тут возникает еще ряд вопросов: почему же не получается? Возможно, поставленная задача неразрешима, возможно, в замысле есть ошибка. Отсюда и необязательность результата, годного скорей на слом.

 Я бы составил список поражений в области искусства всех видов. Поражения бывают подчас не менее интересны и поучительны, чем удачи, — особенно в нашем искусстве, находящемся в процессе становления. Я бы сделал это на тот предмет, чтобы разобраться и в будущем избежать подобных ошибок.

 Мы склонны следовать традициям. Однако, равняясь на абсолютные ценности, например, в живописи, мы пришли к Сурикову, Репину, отнюдь не похожим на Рафаэля. В некотором смысле мы устремили наши взоры на Репина и Сурикова с тайной надеждой: вот бы и нам такое.

 А искусство живо в неповторимости явлений. Оно развивается, идет вперед, видоизменяется в соответствии со временем. Оно так создано, чтобы одной ногой в будущее, а другой — крепко стоять на сегодняшней земле.

 А что такое время, в котором ты живешь и дышишь? Оно часть тебя, а ты частица его Частица малая, но дерзновенная, если ты художник. Ибо, если ты действительно художник, ты несешь в себе передовые идеи своего времени.

 Оно, однако, так просто не дается тебе в руки — это самое твое время, твоя эпоха. В ней живешь и ее ищешь. В препарированном, чистеньком виде она не подается тебе на особом блюде. Идея может иметь титул, она может быть названа, точно определена, но ее надо воплотить в мысли, чувства, наконец, в дома, пароходы, как сказал Маяковский.

 Комедия Грибоедова — не моя эпоха, не мое время. "Что он Гекубе и что она ему?" Однако комедией Грибоедова "Горе от ума" я "заболел" на много лет.

 Я "заболел" комедией Грибоедова и даже не предполагал вначале, что провожусь с ней пятнадцать лет. Я совершил неосторожность, открыв книгу Грибоедова после работы над "Онегиным".

 Но, открыв книгу, я стал дерзким. У меня глаза сделались гневными и негодующими. Я повстречался с автором и дружески пожал ему руку. Я посочувствовал ему и пожалел, что он так рано ушел от нас, что он не живет в мое время. Я обещал ему показать комедию так, как он ее написал. Я изобличал его эпоху, я взял его под защиту нашего времени. Это стоило сделать, ибо автор был великолепен, гениален и бесподобно рвался в наш день — я так его понял и считал своим долгом принять в нем живое участие. Это и привело меня к тому, что я провозился с комедией "Горе от ума" пятнадцать лет... Случилось это так. Сразу после "Онегина" в Харькове, еще в 1927 году, мы с Поповой открыли Грибоедова, чтобы посмотреть, как выглядит комедия в стихах, как будет звучать грибоедовский стих после пушкинского.

 И сразу же нас пленил живой, спокойный голос: "Светает...". Открыв ее, я вкусил мед и хмель грибоедовских строф и не мог уже остановиться, пока не поставил точку там, где театр в последний раз задвигает занавес и гасит рампу.

 Каким чудесным театром пахнуло на меня со страниц этой книги... Но тут же стрела сомнения пронзила мое сердце. Комедия? А я один?.. А где труппа? Где рампа? Где свечи? Где лестница четвертого акта? Так и не решив для себя этого вопроса, я отложил в угол комедию и вернулся к действительности. С тех пор я носил в себе Чацкого, Фамусова, Репетилова, Молчалива и, что с этим грузом делать, — не знал.

 Партитура текста была нами сделана, и меня беспокоило и огорчало, что она остается только в моем голосе. Я хотел подарить ее какому-нибудь театру, но признаться в этом не решался. Кому она могла пригодиться? Сыграть одному казалось слишком дерзким, а прийти с так называемого артистического хода в театр и сказать: поставьте, как у меня, комедию всем коллективом — я раздаю готовые роли, — не поверят и не согласятся. Червь сомнения терзал меня много лет. Не покидала мысль: а не переступаю ли я границы той специфики, которая присуща искусству художественного чтения, не протянулась ли моя рука далее дозволенного?

 Каждое искусство имеет свои законы и свои ограничения. Ограничениями оно и характеризуется. Чем ярче очерчены границы, тем явственнее поле, на котором оно процветает. Всякая расплывчатость, порывистое стремление в ту или иную сторону влекут к потере стиля. Найдя какой-то основной путь, по которому идешь, не следует разбрасываться, стремиться к излишнему украшательству, цепляться за каждую находку, может быть, и прелестную саму по себе. Сохранять все находки опасно, они могут выпасть из общего стиля, который уже чувствуешь, которого хочешь держаться, они уводят, противоречат ему, разрушают, затемняют основной замысел. Строго отбирать, складывать кирпич к кирпичу, приходить к какой-то скупости, в которой стройность, — это и значит держаться основного стилевого решения, уберечь и донести его.

 На какой-то стадии накопляешь, на какой-то отсекаешь — и это очень важно, ибо на последней стадии ограничений и приходит мастерство. Ограничения, повторяю, необходимы: они заставляют работать вглубь, но переступая, однако, границ дозволенного. Явление меркнет от разлада между формой и содержанием. Зачем мастеру художественного чтения брать в работу пьесу, являющуюся достоянием драматического театра, когда рядом лежат великолепные произведения — повести и романы, поэмы и стихи. И вот тут-то и должно идти в глубину, а всякая глубина, будь то глубина неба, или моря, или художественного произведения, — безгранична. Работой вглубь я бы назвал работу над словом. Перевести слово в звук и просто и трудно, если иметь в виду, что слово — основной костяк речи, тот символ, в котором заложены мысль и чувство. Мои коллеги хорошо на опыте знают, как это трудно.

 Все эти соображения отдаляли так полюбившуюся мне комедию Грибоедова. И это делало меня озабоченным и тоскующим по театру. Я понимаю, что я рискую никогда в жизни не сыграть "Горе от ума", будучи один. А это было бы для меня тяжелой потерей. Я был бы ущемлен много лет, ибо сыграть эту комедию, взяв на себя одного все роли, мне не представлялось возможным. И я долго гнал от себя эту мысль как грешную.