В институте я учился легко. Самым страшным предметом у нас было черчение. Преподаватели — два «свирепых брата» Бузниковы — имели одну и ту же садистскую привычку. Когда студент приходил им сдавать очередной «лист» (полноразмерный лист ватмана, заполненный обведенными тушью чертежами, а это добрая пара недель кропотливой работы), то, обнаружив ошибку, варвар-преподаватель исправлял ее жирным красным карандашом. Стереть его было невозможно. Весь лист приходилось чертить заново. А у меня ошибок не бывало! Более того, даже эти вандалы не могли удержаться от похвалы качеству моей работы. Видимо, сказывался некий прирожденный талант. Недаром мой отец и старший брат выбрали профессию архитектора.
Благодаря успехам в черчении у меня оставалось довольно много свободного времени. Я пользовался им, чтобы наведаться в школу — посмотреть, как мой преемник на посту секретаря продолжает начатые мной дела. Каждый раз я встречал Ольгу. Она по-прежнему льнула ко мне. И я, вспоминая ту ночь в школе, уже не оставлял без внимания ее загадочное для меня чувство. Мы прогуливались по Петровке, я провожал ее. На прощание целовались. Иногда ее губы порывисто, словно нарушая какой-то запрет, отвечали мне. Во время этих прогулок я с увлечением рассказывал ей об институте, советовал поступать в него же. А она почти все время молчала.
Помню раз — это было 1 мая 1941 года — мы идем по иллюминированной улице Горького мимо витрин магазинов, где выставлены архитектурные проекты новых строек. Я спрашиваю ее:
— Почему ты все молчишь, Оля? Почему никогда не говоришь со мной откровенно о том, что ты чувствуешь?
— Я открою свое сердце тогда, когда поверю тебе, а сейчас не верю.
Оля права. Ведь я продолжаю встречаться с Иркой. Правда, редко. И по большей части эти встречи кончаются размолвками. Ирка стала такой нервной! Мы спорим о целесообразности нашей — разумеется, временной — «дружбы» с фашистской Германией. Я не разделяю ее тревоги, хотя тревога уже носится в воздухе.
— Если мы выступим сейчас против Гитлера, — говорю я, — то Англия, Франция и США немедленно заключат с ним союз против нас. Вспомни Мюнхен. Все они империалисты и больше всего ненавидят и боятся СССР.
— Но если мы будем оставаться в стороне, — возражает Ира, — то Гитлер быстро добьет Францию, поставит своими ракетами на колени Англию. США, не имея базы в Европе, вмешаться не смогут, и Германия, опираясь на все ресурсы покоренной Европы, обрушится на нас. А насчет союза империалистов, как ты выражаешься, я сильно сомневаюсь. Если не правители, то народы Европы и США прекрасно понимают, что такое фашизм и чем он им грозит в будущем.
— Ты веришь, что народы могут помешать своим правителям и генералам? Веришь в демократию?
— Да, верю.
— А я — нет. Все это одна вывеска!
Мы больше не понимаем друг друга! А может быть она чувствует, что у меня появилась другая девушка?.. И эта моя холодность к ней как к женщине (добавлю я сейчас).
Тем временем мы ездим с Олей в тот же Парк культуры, катаемся на речном трамвае по Москве-реке. Она по-прежнему молчит, но слушает меня внимательно. Мне с ней легко — никаких проблем! И я «заливаюсь соловьем». Не перед Иркой же мне похваляться студенческой вольницей! А тут еще обида на нее за эту злополучную прогулку за город с Яшей...
Но время от времени мне становится стыдно. Зачем я морочу девушке голову? Зачем целуюсь с ней? Ведь это все то же любопытство, та же загадка. Я же не люблю ее! Наконец решаюсь сказать ей, что нам лучше не встречаться. И неожиданно слышу в ответ:
— Если мы не будем встречаться, я брошу школу и не буду сдавать экзамены.
Я ей верю. Эта странная девушка может выкинуть и такое. Бог с ней! Подожду конца экзаменов. Остается одна неделя. Но вот экзамены закончены. Прошел и выпускной бал... Еще небольшая отсрочка: 20-го июня у Ольги день рождения. Отмечать будут у нее дома в субботу 21-го. Не буду портить ей праздник. Серьезно поговорим потом...
Этого «потом» не случилось. 22-го июня началась война...
Свободное копирование
