Глава пятая
ПЕРВЫЙ ОБЫСК.-- КИЕВСКАЯ КОММУНА.-- ПЛОТНИЧЬЯ АРТЕЛЬ
Воротившись из-за границы, я даже не заехал в Киев, а прямо остановился у себя, в Луке. Это вело, как мне казалось, прямее к цели, так как в Луке у меня были приятели среди крестьян, и я надеялся при посредстве их скорее войти в крестьянскую среду. Но пока я все-таки присматривался и обдумывал, как приступить к делу, ограничиваясь отдельными знакомствами, прошло месяца полтора. Между тем Донецкий, остававшийся позже моего в Швейцарии, успел приехать в Россию с чужим паспортом. На станции Сербиновцы, возле Жмеринки, он слез с поезда и, отдав на хранение станционному жандарму свой чемодан, отправился пешком ко мне в Луку, находившуюся недалеко от Сербиновец.
Был месяц ноябрь. Время стояло холодное. Завернувшись в красное байковое одеяло на манер того, как укутываются пледом, Донецкий с небольшим узелком в руках пошел для сокращения пути по полотну железной дороги. По обеим сторонам дороги тянулся густой грабовый лес. Пройдя версты две, он наткнулся на кучку рабочих, поправлявших что-то на пути. Если бы рабочие были одни, то с Донецким, вероятно, ничего особенного не случилось бы; но при них находился дорожный мастер. По полотну железной дороги запрещено было ходить, поэтому он стал кричать на Донецкого, а потом вздумал его арестовать. Тогда Донецкий бросил свой узелок под железнодорожный мостик, освободился от одеяла и пустился бежать в лес. Он бегал быстро и надеялся, что ноги ему не изменят на этот раз. И, вероятно, ноги бы ему не изменили, и убежал бы он, если бы не споткнулся о пень. Он упал. При падении сильно расшиб ногу и бежать дальше не мог. Его схватили.
-- К становому его, ребята! -- командовал дорожный мастер. -- Может, какой беглый.
По несчастью около этого времени возле Сербиновец в лесу найдено было мертвое тело с признаками насилия, и местный становой пристав, Маков, именно в тот день производил дознание в селении Стодульцах. От Сербиновецкого вокзала до села Стодульцы всего четыре версты, а от места, где был схвачен Донецкий, было наполовину ближе. Через каких-нибудь полчаса он вместе со своим одеялом и узелком, брошенным под мост, был доставлен к приставу. Тот, понятно, потребовал паспорт у Донецкого и принялся его допрашивать.
Случись подобная история в какой-либо внутренней русской губернии, быть может, все обошлось бы благополучно, особенно в те времена, но тут вышло иначе: Подольская губерния -- пограничная, становые привыкли делать обыски, разыскивая контрабанду. И в этот раз становой, видя по паспорту, что Донецкий только-что приехал из-за границы, приказал обыскать его. Развязали узелок Донецкого и нашли в нем небольшой пакет печатных листов. То была прокламация или программа -- кто его знает, как правильнее назвать -- под заглавием: "К русским революционерам", изданная какою-то "цюрихскою общиною анархистов", организовавшейся уже после моего от'езда, так как в мою бытность в Цюрихе я о ней ничего не слыхал. Видя, что все кончено, Донецкий назвал свою настоящую фамилию, об'явил, что паспорт, найденный при нем, по которому он переехал границу, был украден им у владельца!.
-- Куда вы направлялись?.. -- допрашивал его пристав.
-- В Москву. Мне не хватило денег ехать, я принужден был итти пешком, -- отвечал Донецкий.
Действительно, при обыске у него найдено было всего несколько десятков копеек.
Само собой разумеется, что событию этому становой придал необыкновенно важное значение. Он совершенно забыл о мертвом теле, найденном в лесу, и с небывалой энергией принялся за розыски по делу Донецкого. Через час с кучей понятых он был уже на Сербиновецком вокзале. Из комнаты станционного жандарма вытащили чемоданчик, раскрыли его и с ужасом увидели в нем кучу печатных листов того же издания. Как удалось Донецкому провезти эти прокламации через русскую границу, не знаю. Начался тщательный пересмотр всех его вещей. Найдена была книга, "Статистика" Кольба, на переднем листе которой стояла надпись: "Владимир Мокриевич".
Я не знал о случившемся, а между тем от Сербиновецкого вокзала до Луки всего-на-всего восемь верст.
Часу в третьем ночи я был разбужен необыкновенным шумом. Открыв глаза и лежа на кровати, я увидел перед собою моего отца, стоявшего со свечою в руках, а на пороге комнаты фигуру станового пристава, одетого в дубленку, и сербиновецкого вокзального жандарма в серой шинели с красным шнуром, спускавшимся по груди к поясу, где висел револьвер в кожаном кобуре. И становой и жандарм стояли в комнате в форменных фуражках на головах.
-- Господин Мокриевич, сегодня (для станового было все еще сегодня; видимо, он не ложился спать в эту ночь) пойман государственный преступник Донецкий. Против вас имеются улики, мы должны произвести обыск.
Все это сразу меня огорошило.
-- Сделайте одолжение, -- проговорил я, стараясь казаться возможно более хладнокровным, хотя в эту минуту в голове моей вихрем проносился целый рой мыслей.
"Как попался Донецкий? Нет ли чего-нибудь запрещенного у меня?.. Кажется, нет, а впрочем, кто его знает", -- думал я, вставая с кровати и принимаясь поспешно одеваться. В доме, кроме меня и старика-отца, были мои две -- тогда еще небольшие -- сестры и прислуга. Брат Иван был в это время за границею. Матери тоже не было дома.
Начался обыск вещей, бумаг, книг. Найдено было одно письмо, обратившее на себя внимание, в котором говорилось очень много о "Люпусе". Так называли мы Ходько, напоминавшего своим обращением выведенного Виктором Гюго в романе "Человек, который смеется" известного Люпуса, у которого под личиною грубых выходок скрывалось доброе сердце.
-- Что это за "Люпус"?.. Кто это?.. -- спрашивал пристав, читая письмо.
-- Так, пустяки, -- ответил, я, беря из его рук письмо. -- "Люпус" -- латинское слово; в переводе значит волк.
-- А-а... -- многозначительно протянул пристав. Он ничего не понимал -- это было очевидно. Но ему почему-то не хотелось показать этого передо мною, и он оставил письмо. Прокламаций и запрещенных книг у меня не оказалось, и только другое письмо, где упоминался петербургский адрес одной знакомой, 'было взято и пришито к делу.
Обыск кончился. Приступлено было к составлению акта. Мы уселись во второй комнате за большим дубовым столом, куда был подан, между прочим, самовар, и пристав, уславши понятых крестьян из комнаты, принялся строчить бумагу. Я потчивал его и сербиновецкого жандарма чаем. С одной стороны, обыск, не давший скверных результатов, с другой стороны, может быть, чай развязал язык пристава, и он сообщил мне подробности ареста Донецкого. Акт был составлен, я под ним подписался, и становой стал собираться в дорогу. Уже совсем светало, когда он с жандармом и понятыми с'ехал со двора.
Свободное копирование
