Мои воспоминания - 166

 По приезде в Москву первой моей заботою было искать службу, в которой жалованье вместе с получаемым доходом с имения жены моей было бы достаточно для нашей жизни. Мне было ясно, что мой начальник Поленов, по недоброжелательству ко мне, не будет занимать меня деятельной службой, а привыкать к праздности мне не приходилось, и я обратился к прежнему моему начальнику полковнику Максимову, бывшему в это время начальником работ, производившихся в Москве от ведомства путей сообщения, чтобы он, впредь до приискания мной другого рода службы, исходатайствовал о назначении меня в его ведение и дал бы мне какие-либо занятия. Вследствие этого ходатайства я в ноябре 1839 г. назначен помощником начальника работ в Москве. В это время был уже составлен полковником Максимовым проект снабжения водою Московского воспитательного дома, который назначено было привести в исполнение в 1840 г. Максимов поручил мне составить смету и объявил, что он меня назначит производителем работ по означенному водоснабжению, при чем я буду получать от Воспитательного дома особое содержание сверх получаемого мной по чину.

 В Москве мы остановились в прежней нашей квартире, во флигеле дома Левашовых, который ими был собственно для нас перестроен. Флигель был довольно длинный, но узкий, с небольшими окнами и простенками. Комнаты были низки; они были распределены в два ряда без коридора между ними; окна первого ряда выходили на передний, а второго на задний двор. В первом были передняя об одном окне, чайная о двух, столовая о трех и гостиная о четырех окнах; во втором ряду были мой кабинет о четырех окнах, сени об одном окне, девичья о двух и спальня о трех окнах; в спальне был отделен перегородкою маленький кабинет об одном окне для жены моей; сверх того, имелся мезонин о двух маленьких комнатах.

 В 1839 г. были маневры в Бородине, на которых участвовал прикомандированный к генеральному штабу брат мой Николай. После маневров он приехал в Москву и остановился у нас. Вскоре приехала и мать моя, также у нас остановившаяся. Она поместилась в моем кабинете, а брат спал в столовой; чрезвычайно живой, он часто резвился с моей женой и посещавшими ее приятельницами; все его очень полюбили. Он неохотно выезжал по утрам для визитов, делать которые мать наша поставляла ему в обязанность. Вскоре она заболела и лежала в моем кабинете; часто случалось, что, приказав брату немедля ехать к кому-либо из родных или знакомых, она вдруг, спустя несколько времени, слышала, что брат играет на фортепиано или шумит резвясь; тогда она давала ему нагоняй и приказывала немедля ехать по ее указанию. Но в этих замечаниях матери никогда не было строгости; она была рада, что ее сын проводит весело время в своей семье и что он своим добрым сердцем и живостью приобрел общую любовь.

 Во время болезни матери, которая усилилась при получении известия о смерти сестры моего зятя С. А. Викулина, Елизаветы Алексеевны Лаухиной, по первому мужу Танеевой, с которой она была очень дружна, жившая у нас Е. Е. Радзевская ухаживала за моей матерью, как редкая родная. Из нижегородской деревни нам было прислано по первому зимнему пути много дичи и стерлядей, которых умеют там так замораживать, что приготовленные из них кушанья трудно различить от кушаний, приготовленных из живых стерлядей. Мать моя соблюдала все посты; в шести недельный Рождественский пост ей часто подавали кушанье из стерлядей, которым, а равно вообще {изготовляемым собственно для нее} постным столом она была очень довольна. Мы никогда не ели постного, но, несмотря на это, повар Федор Титов, из семейства дворовых людей бывшей смоленской деревни моей тещи, не проданный ею при продаже этой деревни, поступивший к нам 18 лет от роду в самый день нашей свадьбы, умел хорошо готовить и постное кушанье. Скоромный стол он постоянно готовил хорошо и из хорошей провизии. Мы постоянно принимали к обеду гостей, и хотя нас жило только трое в доме, но повар имел дар всегда подавать кушанья в количестве, достаточном и для всех пришедших к нашему обеду. Он теперь (1873 г.) служит у нас 35-й год.

 Я говорил уже, что во время нашей свадьбы жена моя не понравилась моей матери, которой, между прочим, очень была неприятна привычка моей жены курить трубку. Привычка эта была ей навязана доктором Ф. А. Гильдебрандтом, который в то время, когда запрещено было курение на улицах, один во всей России имел дозволение курить везде, чем постоянно пользовался и, бывая часто у Левашовых, давал жене моей сигары и требовал, чтобы она их курила; впрочем, сигары, которые он постоянно курил, были отвратительны. В угождение моей матери жена при ней не курила, что считала, однако, для себя большим лишением. Мать моя, поживя с нами, оценила и ум, и добрейшее сердце моей жены, так что очень к ней привязалась. Несмотря на свою самостоятельность и, в некоторых случаях, строгость к своим детям и вообще к молодым людям, от нее зависевшим, она не только приглашала жену курить при ней, но и сама иногда подавала ей трубку. Упоминаю об этом как о необыкновенном снисхождении матери моей, женщины большого ума и чрезвычайной доброты, но строгой в жизни и любившей сохранение всех старых обычаев. Когда ей говорили, что она балует жену мою в противность ее принципам, то она отвечала, что понимает, почему последнюю баловала покойная мать ее, что жена моя рождена для того, чтобы быть балованной.

 В бытность нашу в Нижнем Новгороде летом 1839 г. сестра с мужем и матерью приезжали в Москву, где сестра родила 13 августа дочь. Мать моя согласилась назвать ее Эмилиею (имя жены моей) в надежде, что она будет так же всеми любима, как ее соименница, и так же всеми балуема, и сама собиралась ее воспитывать не так строго, как свою старшую внучку Валентину; она прожила после этого только 5 лет, но действительно была уже заметна разница в начальном воспитании ее двух внучек.