Советские учреждения наполнились тысячами служащих, получавших символическое жалованье, на которое можно было прожить один день из тридцати. Но не служить было нельзя. Служба давала право на легальное существование – бумажку, удостоверявшую, что такой-то работает там-то и не подлежит выселению и реквизиции.
Впрочем, последнее не останавливало "комиссию по изъятию излишков у буржуазии". Настоящих "буржуев" уже не было и нельзя было бы ничего собрать, если не трогать обыкновенных советских служащих. Члены комиссии приходили ночью, пересматривали пальто, шубы и простыни.
– Как, на трёх человек вы имеете девять простынь? Хватит и по две на человека!
Отобранные "излишки" отправляются в Исполком. Члены Исполкома выбирают для себя и для своих жён более приличные пальто и бросают в кучу свои поношенные. Число пальто остаётся тем же. Затем "излишки" распределяются между профсоюзами. Профсоюзная верхушка удовлетворяет себя и посылает "излишки" завкомам, завкомы распределяют их между рабочими.
Но до заводов дошли только остатки: крахмальные воротнички, галстуки, салфетки. Но горожанин, в том числе и рабочий, нуждается во многих вещах. Он не может есть только один раз в месяц. Ему нужен хлеб, изредка мясо и сало, овощи, дрова, керосин для "коптилки" (электричество есть не всегда и светит с еле заметным накалом лампочки), обувь, рубашка, пальто. Всё это негде достать и не за что купить. Рабочие точат зажигалки для "чёрного рынка". Горожанин сажает картошку на отведенном ему участке огорода, едет в лес на заготовки, где платят за работу натурой – дровами. Но для этих работ он располагает только минимальным временем вечером и воскресным днём. Он оказался в гораздо худшем положении, чем крестьянин.
Крестьянин располагает всей неделей для своего труда, и он к нему привык. Он старается стать независимым от города. Он имеет свой хлеб и картошку, своё сало (в закуте хрюкает боров, или "леха"), свой холст из конопли, своё грубое сукно (колесо сукновальни вращает речка, как и колесо водяной мельницы). Он не имеет своего керосина и не умеет делать бритвы. Это и многое другое несёт ему горожанин, в обмен на муку, сало и картошку.
Предложение превышает спрос и мужик куражится. Нет, ему не нужен пиджак и бритва, вот пусть "шпикулянт" (голодный горожанин) привезёт ему машину, "що спиваэ" (граммофон) или ту "що граэ" (пианино) – он дал бы за них десять пудов муки. "Шпикулянт" плюёт и уходит, мысленно обзывая сытого мужика "гадом".
– Слышали, Мария Ивановна, – говорит он встречной знакомой "шпикулянтке", – гады всё уже имеют, им только пианино не хватает.
Советская власть делает на село налёты, производя "продразвёрстку". Но мужик закапывает зерно в землю, а если его всё-таки ограбят, он выкапывает из земли по-хозяйски смазанный обрез (укороченную винтовку) и уходит с ним в банду, засевшую в тёмном лесу и ведущую войну с советской властью.
Таких банд – Зелёного, Маруси и других – было немало на Украине. Сила их была в том, что их поддерживали крестьяне окрестных сёл. Это было ещё за 13-15 лет до того, как Сталин сломил упрямых крестьян голодом и загнал их в колхозы. Но и тогда компартия стремилась расколоть крестьян на враждующие группы, внести в село "классовую борьбу". Против крепких хозяев – "кулаков" – власть организовала пьяниц и лодырей в "комбеды" или в "комнезамы" – на Украине.
Глеб и Оля оказались в общих для всех горожан условиях. Они имели участки огорода, то на Батыевой Горе, то на Собачьей Тропе. Огородные успехи горожан были всегда хуже успехов крестьян. Крестьянин работал всегда на том же участке земли и удобрял его. Горожане земли не удобряли, потому что каждый год получали другой участок. Да и удобрять было нечем, скота у горожан не было, а химические удобрения не производились.
Глеб раздобыл каустическую соду, жиры и канифоль и сварил мыло. Мыло оказалось неплохим. Затем Глеб достал красного фосфора, бертолетовой соли и ещё каких-то специй, и Алексей Петрович стал колоть полено на спички и макать их в приготовленный Глебом состав. Алексей Петрович незадолго перед тем оставил по возрасту работу на железной дороге, получил капитализированную за много лет пенсию, которая пропала при реквизиции большевиками банков.
Глеб пробовал наладить с инженером Дьяченко производство деревянных сапожных гвоздей, но дело окончилось тем, что фреза снесла у Дьяченко часть пальца при опыте.
За 1920 и 1921 годы в Киев вернулись многие беженцы. Так, вернулся Владимир Викторович Вакар с женой и сыном из Керчи, Дмитрий Евстафьевич – из под Симферополя и жена его с дочкой и новорожденным сыном из Нахичевани-на-Дону. Вернулся из Ростова-на-Дону и Платон Модестович Вакар с дочками Надей и Лизой; жена его, Евгения Давыдовна, умерла в Ростове. Старшая дочь, Вера, была замужем за коммунистом Мишей Джапаридзе и жила в Тифлисе. Они тоже переехали в Киев, но на время.
Вакары поселились в Белом Береге, где дом у них ещё не отняли. Наиболее приспособленной к деревенской работе оказалась Лиза, которой было тогда 19 лет. Она пекла хлеб, доила корову, ездила верхом за 60 вёрст и купила там лошадь. Старшая сестра, Надя, была помощницей, копала с Лизой огород, разводила кроликов. С ними жила ещё старушка, Полина Ивановна, подруга их покойной матери.
Когда Платон Модестович стал болеть и ему потребовалась помощь врачей, он решил переехать в Киев, взяв с собой Полину Ивановну. Получить в Киеве "жилплощадь" неработающему старику было невозможно, и они поселились в Пуще-Водице, откуда с Киевом есть трамвайное сообщение. В первый свой приезд в Киев из Белого Берега Платон Модестович имел приключение. На Безаковской улице его встретил с распростёртыми объятиями среднего роста и возраста человек:
– Платон Модестович, вот не ожидал вас встретить, как живёте?
– Простите, с кем имею удовольствие говорить?
– Не узнали меня? И правда, ведь прошло немало времени и многое изменилось. Я – Гинзбург. Вы наверно знаете мой одиннадцатиэтажный дом на Институтской? Его так и называют по-прежнему – дом Гинзбурга, но конечно он национализирован.
– Где же вы живёте и что делаете? – вежливо осведомился Платон Модестович.
– Живу я в бывшем моём доме, квартира 22, а служу в Сахаротресте. Может быть вам нужен сахар по дешёвке?
– Почему же нет? Сахар всегда нужен.
– Прекрасно, вы дадите мне деньги, а я вам вынесу. Вы понимаете, я не могу вести вас в Сахаротрест. Вы будете ждать меня против Исполкома, знаете? это здание бывшей городской думы. Стойте около памятника Марксу, поставленного вместо памятника Столыпину.
– Тут в одном задержка, – конфузливо сказал Платон Модестович, – у меня нет советских денег. Но у меня есть золотая пятёрка.
– О! Это не делает разницы. Я вам разменяю её по сегодняшнему курсу.
В час дня Платон Модестович стоял у памятника Марксу. Об этом памятнике ходило много анекдотов. Сюртук на Марксе был застёгнут, как на женских пальто, справа – налево. Левую руку он заложил за борт сюртука. По этому поводу говорили, что на Марксе перелицованный сюртук Столыпина, что он торгует золотыми пятёрками (напротив, по другой стороне Крещатика помещалась тогда на тротуаре "чёрная биржа" и спекулянты валютой держали свой товар в руке, заложенной за борт пиджака). Третьи утверждали, что Маркс держится за свой капитал. Платон Модестович ждал около Карла Маркса – никто не приходил. Простояв час он отправился в дом Гинзбурга, в квартиру номер 22 и спросил самого Гинзбурга. Жильцы квартиры номер 22 улыбнулись: "Вы не первый спрашиваете здесь Гинзбурга. Ищите ветра в поле".
Белинги поселились на Лукьяновке, прежняя их квартира была реквизирована. Дмитрий Евстафьевич начал работать в Университете. Плохо жилось тогда учёным. Впрочем, всем было голодно.
Один из знакомых биологов Белинга заведовал зоологическим садом на Шулявке. Животным тоже почти нечего было есть и они дохли, одно за другим. Тогда заведующий зоологическим садом сзывал других биологов на пир.
– Вчера ели зебру, – рассказывал Белинг, – а на прошлой неделе – антилопу.
Свободное копирование
