Родные и близкие - 2

Глава 2

Нашу бабушку, мамину маму, звали Нина Степановна, позже, когда выросла, я узнала, что на самом деле имя бабушки было Неонила Степановна, а по другим источникам – Антонина. Но все всю жизнь звали её Нина. Отца мамы, а нашего деда, звали Павел Аксентьевич.

Дед наш Павло был грамотным, что в сельской глубинке начала двадцатого века было редкостью. Черноглазый, черноусый, волосы – вороново крыло. Невысокий, очень быстрый, он внешне напоминал чем-то артиста Петра Глебова, который, впрочем, именно с таких «срисовывал» свой образ донского казака Григория Мелихова. Был дед наш резок и самолюбив и очень даже крут – домашние перед ним трепетали, хотя он никого зря не наказывал. Но и мои тёти, и мама вспомнили, каждая, по крайней мере, хотя бы один эпизод, когда их отец крайне строго обходился со своими домашними. О семье деда мне ничего не известно, знаю только, что свекровь бабушкина всю жизнь считала свою невестку и внуков «голытьбой» и практически с семьёй сына не общалась – это говорит о том, что дедушка был из зажиточной семьи  и женился на бабушке против воли родителей,  без особого приданого, за одну только красоту и по любви.

Дед Павло воевал на первой мировой – бабушка Нина рассказывала, как им, солдатским семьям, в 1914 году привезли по целой подводе всякой всячины – продукты, одежду, обувь. «Царь прислал», - значительно подняв вверх указательный палец говорила она. Эта помощь была своевременной  - на тот момент у бабушки уже было четверо детей – и помнила она о ней всю жизнь, не боясь рассказывать даже в пору, когда царское время вспоминали только отрицательно.

Семья была бедная для тех времён, хотя были и корова, и виноградник (южный край – почти у всех были виноградники, это было что-то вроде палисадника перед домом), и гуси, и поросёнок… Но столько детей и двое взрослых  (а дети продолжали рождаться...) – прокормиться сложно. В 1921 году, в тот голод, который не считают голодомором, но в который вымерло огромное количество людей по всей бывшей Российской империи, семья многое потеряла и уже подняться не смогла. А начавшаяся после революции бесконечная смена власти – каждой со своими требованиями и «загибами» - превратила людей, не только моих родственников,  в запуганную бесправную массу.

В тридцатых отрезали и виноградник – не полагалось столько земли иметь членам коллектива. Использовать ухоженный виноградник колхоз не сумел, так и засохли лозы, которые с любовью обрабатывала семья десятилетиями. Бабушка, помню, старалась даже не смотреть в ту сторону, где когда-то пролилось столько её пота, где когда-то росли целых десять сортов красивого, вкусного винограда – «Европа», «Одесса», «Растрёпа», «Битый»… Уже ничего никогда не росло на этом весёлом взгорке – через много лет мы с подружкой будем там собирать полевые цветы  да удирать от ужей, которых мы считали змеями…

Бабушка осталась вдовой с малолетними детьми на руках именно в голод 1933 года. Был большой недород, засуха. Как и все, ели лебеду, паслён, калачики – что попало и обдирали крыши, укрытые соломой – в надежде, что хоть зёрнышко найдётся. Как и все, нанимались работать за стакан пшена, ходили менять вещи на любые продукты! Но все, кроме Вани, который умер от простуды, хотя, конечно, и связанной с голодом, – выжили! И в селе не было ни случаев людоедства, ни смерти от недоедания, хотя опухших было предостаточно. Быть может, этим сёлам повезло: весна здесь начинается рано, и уже в марте, как правило, можно найти какую-нибудь скудную зелень вроде щавеля, зимнего лука и чеснока, которые могли стать спасением.

Вот что моя мама рассказала моему старшему сыну Игорю, а он опубликовал это на страницах киевского интернет-издания «УРА-информ», где тогда работал. Так что теперь этот рассказ имеет значение документа.

«…В начале тридцатых действительно был сильный голод. Не много еды было и в другие годы, но этот был по-настоящему страшный. Урожай в тот год был плохой, и практически все семьи в селе боялись, что зерна не хватит на семена на следующий год. Но потом у нас всё зерно начали попросту изымать. Говорили, что зерно собирают на посадку до следующего года. Что в городах по всей России голод, и надо города спасать. Проверить то мы не могли. Приходили и забирали, оставляя самую малость из того немногого, что у нас было.

По сути, нас спасло то, что и наше село, и соседние считались очень бедными. Действительно, в нашем селе не то что кулаков, середняков не было. Поэтому проверяли нас недостаточно тщательно. Нас никто не бил и не мучил. Но всё равно находили. Ходили по домам с такими длинными металлическими прутами, которыми тыкали в земляной пол, в сено. Многие пытались спрятать зерно под землёй, но мешки было скрыть сложно. Однажды в соседнем селе активиста закололи таким прутом. Средь бела дня человек не выдержал и бросился на сборщика зерна.

Я помню, как нас с братом отец посадил на печь, а подстелил он нам небольшой мешочек, полупустой, не знаю, с чем он был, с зерном, наверное. На мешок он постелил рогожу и какие-то тряпки, а на тряпках разложил наши игрушки. И пока наш дом обыскивали, мы сидели на печи и играли, спускаться отец нам запретил.

Но это, естественно, нас не спасло. Голод всё равно пришёл. Собирали и варили лебеду, ещё чёрные зерна  какой-то травы варили вместо каши. Ещё было растение такое, вроде акации, с плодами в виде стручков фасоли. Большие такие семена, похожие на бобы. Их тоже варили. (Скорее всего, это была софора – растение семейства акациевых – в южных сёлах эти красивые медоносные деревья растут повсюду. Но бобы считаются несъедобными…)

Голодали. Моя старшая сестра работала в совхозе в соседнем селе, ей было легче. Она что-то там ела. А у меня ноги распухли от голода тогда и живот. Посмотришь на ноги и страшно становится, до того они безобразные. Однажды мама меня отправила к сестре в совхоз, передать “обед”, что там было - я уже не помню. Идти - километров пять. И туда я дошла, а назад - нет. Только отошла немного от села и упала. Не могу ни встать, ни сесть. И сил даже плакать нет. На счастье, меня увидел бригадир той бригады, в которой работала сестра. Они вместе вышли ко мне, положили меня на тачку и отвезли к маме. Сама я дойти не смогла…»

Дед Павло тяжело заболел в тот тяжёлый год – его ударило в бок то ли молотилкой, то ли рогом бык – не вспомню, что говорила мне мама. Но факт тот, что после этого бок начал воспаляться, и через некоторое время цветущий нестарый мужчина (ему было всего лишь под пятьдесят) превратился в немощного больного, к которому никто не мог подойти – гниющая рана издавала невыносимый запах. Мама не знала, почему к нему так и не позвали врача – в районном центре, в 12 километрах от села, была больница. Понимая, что умирает, дед  Павло не мог простить этого всем близким и стал очень трудным больным. Он лежал в отдельном закутке в так называемой старой хате (семья уже перебралась в новую, которую застали и мы), со своими нелёгкими мыслями и безнадёжностью… Не боялась его одна тётя Сеня, дочь Ксения – она и ухаживала за отцом до самого последнего его дня. Ей было тогда девятнадцать, а младшим одиннадцать, восемь, шесть…