Американец в ГУЛАГе - 163

Шла ранняя весна 1954 года. Начало немного теплеть, но земля все еще была покрыта глубоким снегом. Боль в челюсти – в том месте, где меня когда-то пнул Рюмин, выбив зубы – стала с тех пор для меня небольшой хронической занозой, которой обычно можно было пренебрегать, но иногда она разыгрывалась не на шутку. В конце концов, я решил, что пришло время что-то с этим поделать, и уговорил дантиста из госпиталя в КТР осмотреть меня. Он обнаружил фрагменты корней зубов, и тут же их удалил, при помощи местной анестезии. В процессе он задел кровеносный сосуд, и кровь было невозможно остановить. В результате он засунул вату в дыру в десне и указал мне посильнее ее прикусить, и держать так долго, как только смогу. Я пошел обратно в барак, накачанный анестетиками,  и решил, что буду прижимать этот кляп всю ночь, если придется. Но, конечно, все эти болеутоляющие, что дал мне дантист, вскоре свалили меня в сон, и я проспал всю ночь, вероятно, с открытым ртом. Когда я проснулся, то обнаружил рядом с собой на нарах целую лужу: судя по всему, кровь шла всю ночь. Чувствовал я себя ужасно. Кровотечение закончилось, но я потерял, по меньшей мере, литр крови. Меня шатало, и я ощущал озноб.  Добравшись до госпиталя через снежные заносы, я получил разрешение оставаться в лагере в течение дня, вернулся обратно в барак и проспал несколько часов. Когда я проснулся, то чувствовал себя лучше, но все еще ощущал небольшое головокружение. Я поел немного хлеба из своих запасов под подушкой, и затем пошел на медленную прогулку по территории лагеря. На стене здания администрации висела доска с распоряжениями. Я редко их читал, потому что почти все, что там вывешивалось, распространялось по тюремному телеграфу намного раньше. Но так как день выдался ленивым, я, как и всякий, кто не знает, чем себя занять, слонялся по округе и обращал внимание на вещи, на которые бы никогда не обратил внимания раньше. Поэтому я остановился почитать все известные мне новости на этой доске. В том состоянии, в котором я пребывал тогда, я мог бы читать написанное на задней стороне пачки с овсяной крупой.

Наш взгляд может пробежать по большому количеству слов, даже не видя их на самом деле, но то слово, что имеет для вас сильное психологическое значение, выпрыгнет из текста. Самое сильное из них – это ваше имя. Внезапно я наткнулся на свое имя – где-то в середине длинного списка, смысл которого я даже не уловил вначале. Я взглянул в его начало. «Заключенные, допущенные к выдаче пропусков: обращаться в администрацию».

Я мигом позабыл о боли в челюсти, температуре и слабости. Я бросился бегом в комнату администрации, уверенный в том, что мне скажут, что это была ошибка.  Но это не было ошибкой. Ожидалось, что мне понадобится покидать лагерь вместе с культбригадой, чтобы выступать в других лагерях, и поэтому для меня был выпущен пропуск, позволяющий мне перемещаться вне сопровождения конвоя. Конечно, это могло бы показаться приглашением к побегу, но шанса пересечь пустыню и не быть замеченным с аэроплана, либо не умереть от жажды, не было. Таким образом, выпуск таких пропусков привел к очень малому количеству попыток побега. Охрана на железнодорожной станции и на дорогах сохранялась, и даже, возможно, была усилена.

Пропуск выписывался в будке охраны, рядом с лагерными воротами. Дежурный охранник вытащил папку с моим делом, сверил фотографию, выслушал «молитву» и выписал пропуск. Для меня этот процесс показался целой вечностью, хотя на самом деле прошло не больше минуты. Я ожидал, что в любой момент дверь распахнется, из нее выйдет кум и крикнет: «Отменить пропуск! Это опасный заключенный!». Но ничего не произошло. Охранник отворил дверь, ведущую на улицу с другой стороны лагерных ворот, и вот я уже был там – первый раз за пять с половиной лет, я стоял на открытом пространстве, а вокруг меня не было ни стен, ни охранников, ни лающих собак! Меня накрыла эйфория. Мне хотелось бегать и кататься по снеговым заносам, смеяться и плакать, петь и кричать. Я знал, что мне нужно было быть обратно в лагере к восьми часам вечера, но в тот момент это ничего не значило. В тот момент я был свободен, как настоящий свободный человек, и я не позволял ни малейшему чувству настоящей реальности помешать этому обретенному драгоценному ощущению.

Я мог бы забраться на дерево, если бы там было дерево, или нырнуть в реку, если бы там была река.

Но вместо этого я направился в Желдор-поселок повидать Виктора. Он тепло поздравил меня с выдачей мне пропуска. Я спросил, не может ли он оставить на время свою работу, чтобы пойти прогуляться, но он был занят чем-то серьезным и не мог этого бросить.

Тогда я решил пойти и осмотреть городок Желдор самостоятельно. Этот городок почти примыкал к Желдор-поселку, находясь от него на расстоянии пешей прогулки. Туристической достопримечательностью назвать его было сложно – просто несколько однообразных домов для гражданских рабочих, парочка таких же серых магазинчиков, кусок небольшого рынка. Но сама идея того, чтобы пройти по улице, где я мог войти в магазин, в любой магазин, каким бы паршивым он не был, и купить пачку фабричных сигарет, или даже просто посмотреть на них, не покупая – все это было настолько сильным соблазном, что я не мог ему сопротивляться.

Едва войдя в этот небольшой городок, я тут же встретил одного своего бывшего пациента – молодого парня, которого лечил когда-то от гепатита. Он отсидел свои десять лет и теперь отбывал свой пятилетний срок ссылки в качестве вольнонаемного рабочего. Он радостно окликнул меня, предполагая, что меня тоже освободили. Когда я объяснил ему, что мне просто выдали пропуск, он сказал, что это также неплохо, ведь и он тоже не может выехать из этого места до окончания пятилетнего периода, и что в любом случае это следует отметить, не так ли? Я был не в том настроении, чтобы отказаться. Мы пошли к нему домой, в квартиру. Там с ним проживало еще несколько человек, но все они были на работе в тот момент.

Мой друг раздобыл где-то две бутылки водки. Первую мы выпили очень быстро, поднимая стаканы за всякого, кто заслуживал нашей памяти: тост за Адарича и Каска, тост за Шаргая, за Виктора, тосты за друзей моего гостеприимного приятеля, и так далее. Когда положительные персонажи, которых стоило помянуть тостом, закончились, мы переключились на наших недругов, со смехом желая им самых различных напастей. Так мы выпили за кума и коменданта лагеря, за все МВД и МГБ, или КГБ, как они теперь именовались. Очень скоро бутылка закончилась, и я почувствовал себя неуязвимым. Больше ничего плохого не случится со мной – говорил я своему другу. Это – начало новой эры. Набрался я хорошо, и принялся болтать глупости; своему другу я говорил, что не представляю своего будущего без него, и так далее и тому подобное. Вскоре мы принялись за вторую бутылку.

Интерьер этой квартиры – это все, что я увидел в том городке, да и его вскоре я стал различать довольно смутно. В какой-то момент я осознал, что подходит время, когда конвои начинают выходить из рабочей зоны, направляясь обратно в лагерь. Внезапно меня охватила паника. Я полностью забыл, как я попал сюда, где нахожусь, и как найти обратную дорогу. Мой приятель пребывал не в лучшем состоянии, хотя у него до этого и было уже несколько месяцев или полгода для того, чтобы лучше подготовиться: я же не напивался серьезно уже более пяти лет как. Я уговорил его отвести меня к началу той дороги, что ведет обратно в лагерь, и указать направление. Идти по прямой ни один из нас не был способен. Каким-то образом он довел меня до дороги, махнул в нужную сторону, обнял и подтолкнул, чтобы запустить меня в обратный путь. Я плашмя шлепнулся в сугроб. Он помог мне подняться. Я обнял его и сказал, что он – один из самых лучших людей на свете. Затем я начал шагать обратно в поселок, а он направился в сторону лагеря. Он первым понял, что происходит, побежал обратно, повернул меня и снова подтолкнул. Я стиснул зубы, злобно выругал сам себя, и принялся за работу, чтобы глядеть вперед, стараясь при этом видеть только один ряд телеграфных столбов вместо двух – так как я был уверен в том, что там был только один. И вот так я принялся решительно ковылять обратно по дороге в лагерь. Проблема заключалась в том, что, несмотря на всю свою настойчивость в попытках ставить одну ногу впереди другой, меня продолжало мотать поперек дороги – таким образом, шел я по синусоиде, и то, что должно было бы стать трехкилометровым путешествием, для меня превратилось в пяти- или шестикилометровое. Оно заняло у меня долгое время. Мимо меня прошли несколько конвоев с заключенными, шагающими обратно – как в наш, так и в другие лагеря – они смеялись и улюлюкали, глядя на пьяного, плетущегося с ними по пути и то и дело налетающего на сугробы. Иногда меня узнавали, и тогда поднимался настоящий гул насмешливых голосов:

- Эй, Док, пополняешь больничные запасы?

- А я думал, что ты потерял тот бочонок!

Задолго до того, как я подошел к воротам, я понял, что рядом с ними стоит группка людей, ждущих под фонарем, и я опасался, что ждут они меня. Последние полкилометра дались мне особенно тяжело. Я постоянно спотыкался, и каждый раз, когда я падал, подняться было все сложнее. Мне просто хотелось уплыть отсюда, задремав в этих уютных сугробах. Когда я подошел ближе, то понял, что встречающая меня делегация состоит из Волошина, лагерного «кума», поймавшего меня однажды прохлаждающимся в бойлерной, и Белякова, лагерного коменданта. Рядом с ними находилось несколько охранников.

Наконец, я дошел до ворот. Позади меня стояла колонна из двухсот или трехсот заключенных, ожидающих обыска и подсчета – они подбадривали меня радостными криками. Я замедлил движение, перейдя на самый достойный шаг, который мог изобразить, и вытянулся во весь рост перед Беляковым с Волошиным. Потом я поднес руку к голове, отдав каждому из них армейский салют. А потом снова повалился в снег.

Охранник грубо схватил меня в охапку и поставил на ноги. Волошин обратился ко мне с речью сурового папаши:

- Заключенный Должин! Вам не стыдно за себя!? Такой образованный человек, как вы! Человек со способностями! Инженер и интеллигент! Довести себя до такого свинячьего, ужасного состояния! Какая ужасная потеря достоинства!

Он говорил очень жестко и горячо. Но его слова почти потонули в криках Белякова, с которыми он обрушился на меня:

- Смерть тебе, ублюдок! Ты за это сгниешь за решеткой! Ты блядь, и блядский выродок и отец всех блядей! Я лично прослежу, чтобы тебя не стало!

Он приказал трем солдатам немедленно отвести меня в карцер третьего лагеря. Как мы туда добрались, я не помню. Я помню только, как проснулся от отчаянной боли в голове и трясучки в теле. Камера не отапливалась. К счастью, мне оставили всю мою одежду, включая телогрейку. Когда я попил немного воды и прошелся взад-вперед, то почувствовал себя немного лучше. Тогда мне захотелось покурить, но, обшарив карманы, я обнаружил, что у меня из них все вытащили. Когда охранник принес мне завтрак – просто кусок прокисшего черного хлеба и немного горячей воды – я попросил его принести мне обратно мои сигареты, потому что мне нужно было перекурить.

- Не положено.

Но я был к этому готов.