Американец в ГУЛАГе - 159

На второй день, блуждая по обширной территории поселка, я остановился, чтобы помочь нескольким ребятам, пытающимся поднять здоровенную балку. Когда мы погрузили ее в вагон, они поблагодарили меня, предложили сигарету, мы сели под вагоном, потому что шел снег, и закурили. Эти ребята были из Москвы. Когда я поведал им, что работал раньше в американском посольстве, один из них сказал: «Значит, у тебя тут есть друг, брат. Его зовут Аксенов, и он тоже раньше работал в посольстве. Я скажу ему, как тебя найти».

Я не мог в это поверить. Я смутно помнил Аксенова, как одного из молодых советских сотрудников. Также я вспомнил, что он родился в Лондоне и говорил на отличном английском, но я не мог вспомнить, в чем заключалась его работа в посольстве. Переводчик, скорее всего. Но в этом имени для меня  было что-то нехорошее, и вскоре я вспомнил, что именно. Один из протоколов, который показал мне Сидоров в конце моего первого допроса, был подписан Артуром Аксеновым. Очень скверный протокол. В нем утверждалось, что мы были с ним близко знакомы и проводили много времени в разговорах о политике, в которых я высказывался крайне враждебно о Советском Союзе. Я вспомнил, что, прочитав тот лживый протокол, мне захотелось убить того, кто написал все это. Теперь, подумал я, это того не стоит. Я просто изобью его, получив в этом некоторое удовлетворение. Я не стал ждать, когда тот москвич подошлет ко мне Аксенова – я сам пошел на его поиски. Оказалось, что он лежит в маленьком госпитале в КТР – у него была цинга в серьезной степени. Я пришел в клинику под вечер и сказал фельдшеру, что мне нужно увидеть этого Артура Аксенова по некому формальному поводу, при этом я сделал несколько профессиональных замечаний, относящихся к медицине; фельдшера устроило мое объяснение, и он пошел внутрь, а через пару минут ко мне вышел Аксенов в своем больничном белье.  Он узнал меня сразу, поздоровался, но выглядел немного виноватым.

- Ну, и что ты хочешь мне сказать? – произнес я.

Воцарилась долгая пауза.

- Простите, - сказал он приглушенно. На меня он не мог поднять глаз. – Я был в Лефортово. Они меня почти убили. Мне нужно было подписать это. Я не мог выдержать избиений. Простите, мистер Долган. Мне, действительно, очень жаль.

Прошло много времени с тех пор, как я слышал, чтобы ко мне обращались по-английски и с почтением. Мой гнев куда-то ушел, в значительной степени. Я подумал – да, маленький бедный ублюдок, я могу поверить, что ты подписал это под давлением. Я тоже это сделал, но я не подписал ничего, что могло бы кому-то навредить.

Я ударил его дважды.

Он не реагировал, просто стоял, уткнувшись взглядом в пол. Я ушел, не обернувшись. Позже мы стали друзьями, но не близкими друзьями. Я знал, что мне никогда не понять его до конца, и как ни соблазнительно было поговорить по-английски, несмотря на его желание дружить, я никогда не проводил с ним долгого времени. Он был маленьким несчастным человеком. Он почти на коленях добивался моего внимания, и это отталкивало меня. Я преодолел свою ненависть к нему за то, что он мне сделал, но мне было неинтересно узнавать его ближе.

Я становился все более ожесточенным к жизни, более циничным. Потеря Ациньша, даже пусть я мог и никогда более не увидеться с ним в любом случае, омрачила мой взгляд на вещи. Я все еще был оптимистичен относительно своего выживания и освобождения, в конце концов, но в моей душе копилась неприязнь к этому миру. Смерть Аркадия произвела похожий эффект. Я поклялся себе теперь, что сделаю все, что смогу, буду использовать все возможности, которые смогу найти – такие, например, как дружба с Марусичем – ради того, чтобы не отдавать свой труд этой бесчеловечной, сатанинской системе, отнявшей у меня жизни моих друзей.