Когда пришла осень и резко похолодало, находиться в шахте стало очень неуютно. В конце октября или ноября 1953 года несколько раз отключалось электричество в то время, когда мы находились под землей. Подъемник работал от электричества. Это означало необходимость спуска и подъема по лестнице – 240 метров вниз утром и 240 метров вверх вечером, при отсутствии освещения – лишь с тусклой карбидной лампой на каске. На ступени лестницы капала вода со стенок шахты, и там, где внутрь ее засасывался холодный воздух снаружи, она быстро замерзала. Таким образом, подъем был ужасающим и утомительным кошмаром, в процессе которого вы могли потерять хватку, или ваша нога могла поскользнуться на обледенелой лестнице в любой момент – а дно шахты находилось в трехстах метрах от поверхности. Было несколько случаев падения, с пронзительными криками, вниз, и даже охранники пребывали ото всего этого на нервах.
Где-то в ноябре меня вновь оповестили, что нарядчик хочет меня видеть. Ходили слухи, что в соседнем лагере у него есть друг, тоже фельдшер, который присматривался к моему месту в течение некоторого времени. Поэтому когда я шел к нему, то ожидал худшего. Так оно и произошло.
- Ты переводишься в Желдор-поселок, - сообщил он мне безразличным тоном, как будто не был к этому причастен совершенно. – Твоим бригадиром будет Иванов. Ты будешь на строительстве. Тяжелые работы. Особо тяжелые работы, точнее.
Желдор-поселок был огромной стройкой на железнодорожной ветке, печально известный тем, что там постоянно гибли люди. Казалось, что, произнося свой приговор, нарядчик получает от этого удовольствие. Теперь я был уверен, что он выполнял указания администрации.
- Буду ждать встречи с тобой на воле однажды, - ответил я.
Он просто холодно смотрел на меня.
- Никогда не слышал о бригадире по фамилии Иванов. Ты уверен, что есть такой? – продолжил я.
- Я тебе разве не сказал: «особо тяжелые работы»? Это для тебя что-то означает? Иди, собирай вещи - через полчаса ты отправляешься с конвоем. Тебя переводят в КТР!
«Особо тяжелые работы» - это фраза, предназначавшаяся для тех, кто находился в лагере под номером один, или КТР. Я почувствовал холод. Смертность от изнеможения в этом лагере была высочайшая. Неудивительно, что я никогда не слышал об Иванове. Я почти никого не знал из КТР.
Покидать свой родной барак также было для меня ударом.
Больше никаких музыкальных вечеров с Зюзиным. Никаких бесед с Адаричем. Незнакомые лица и неизвестные правила, которым следовало обучаться. Ну что ж, подумал я, - бывало и хуже.
Я свернул свое одеяло, вытряхнул опилки из своей подушки и матраса. Все равно они уже нуждались в новой набивке. Я попрощался с инвалидом-стариком, присматривавшим за бараком в течение дня, и пошел в кладовку, чтобы забрать свои личные вещи, из которых оставалась только моя флотская рубашка да штаны. Все остальное к этому времени ушло – к Валентину и к Лавренову. Эти вещи – единственное, что напоминало теперь о моей Америке, и, несмотря на то, что они были заляпаны и порваны, я поклялся никогда с ними не расставаться. Перекинув вещмешок через плечо и взяв свою гитару, я в последний раз оглянулся и зашагал к воротам, чтобы встретить конвой.
Свободное копирование
