У Шаргая случилось видение, предчувствие относительно Сталина. Хотя и ходили некие немногочисленные слухи о плохом состоянии кремлевского вождя, никаких явных признаков того, что со Сталиным что-то не так, не было, и немногие заключенные тратили свою энергию на то, чтобы переживать или надеяться на что-то в связи с его смертью. Несколькими месяцами ранее, осенью 1952 года, произошло странное событие. Время от времени сотрудники МВД собирались на политические совещания. И вот на одно из таких совещаний вторгся странноватый пожилой человек, в ведении которого находилась бойлерная, куда мы ходили за горячей водой, чтобы заварить чаю. Под мышкой у него был пакет. Он рявкнул: «Советская власть низложена. Стоять смирно!». Так он обратился к капитану, проводившему эти совещания – командирским тоном, не терпящим возражений. «Теперь я здесь главный! Доставьте этот пакет немедленно товарищу и вождю Иосифу Сталину. Я теперь здесь командую!»
По причине присутствия этого странного пожилого человека, бывшего многие годы ранее высокопоставленным членом Государственной Думы, капитана на мгновение охватила растерянность. К тому же он настолько привык подчиняться властному авторитету, что и на самом деле вскочил на ноги, отдал честь и взял пакет, предназначенный Вождю. Потом капитан вскоре понял, что имеет дело с сумасшедшим, восстановил порядок, а того человека отправил обратно в его бойлерную. Но в этом событии было нечто, что словно током ударило всех, бывших на том совещании, а потом распространилось и по лагерю – а именно фраза о том, что советская власть низложена. Люди восприняли ее как некое предзнаменование.
Случай с Шаргаем был куда более поразительным. Адарич и другие доктора часто собирались по вечерам на политические дискуссии. Не нужно говорить, что эти собрания мало напоминали начальственные собрания, одно из которых было прервано тем человеком из бойлерной. Эти обсуждения были откровенными и в значительной степени интеллектуальными. Другие два фельдшера – у них почти не было образования – как и санитары, бывшие почти неграмотными, на них не присутствовали. Но Шаргай прослышал об этих встречах и напросился быть допущенным посидеть с нами. Шаргаю объяснили, что ему не следует петь, потому что врачи в таком случае не смогут хорошо слышать друг друга. Шаргай очень уважал врачей. Можно сказать, что он их, или нас, любил – он преклонялся перед магией медицины и всеми теми, кто носил белый халат. Шаргай любил всех в нашем госпитале. Он излучал эту любовь. Но что касается врачей, то перед ними он преклонялся. Так как и мы тоже его любили, то разрешили ему присутствовать на наших встречах. Тогда мы еще не знали, что у Шаргая в мозге зреет огромная опухоль, но отмечали, что его ментальное состояние постепенно ухудшается. Он все чаще надолго погружался в заторможенное состояние, не реагируя на окружающее. Физически, однако, он все еще оставался силен, и с приходом зимы я поручил ему носить вдобавок еще уголь и дрова. Новые поручения он воспринял с радостью, но мы видели, что частота провалов памяти и периоды заторможенности у него увеличиваются, а обычное для него радостное состояние понемногу от него уходит.
На наших встречах он обычно сидел молча. Иногда, однако, он просил дозволения сказать и затем приводил жизненное наблюдение, обычно основанное на его опыте пребывания в Китае в рядах гоминдановского войска. Комментарии Шаргая не всегда были по делу, но было ясно, что его разум, несмотря на потерянные по причине болезни и запутанные связи, хранит в себе значительный объем опыта и множество очень проницательных наблюдений, относящихся к человеческой жизни.
В середине февраля Шаргай обошел всех нас, членов дискуссионного клуба, по очереди. Очень вежливо он объяснил нам, что ему нужно сделать чрезвычайно важное сообщение, и спросил, не будем ли мы так любезны, чтобы позволить ему сделать это объявление на следующей нашей встрече. К этому времени все мы очень жалели Шаргая, и никто не решился ему отказать, хотя и все мы были совершенно уверены в том, что это будет какое-то странное и, вероятно, сложное для понимания заявление.
Как оказалось, мы очень и очень сильно заблуждались.
Около половины десятого вечера Шаргай пришел на наше маленькое собрание. Он сел и посмотрел каждому из нас в лицо очень мрачно.
- Мои дорогие, дорогие друзья, - произнес он. – Я так благодарен вам за то, что вы позволили мне придти и сделать это важное сообщение. Это очень важное сообщение.
- Ну, хорошо, Шаргай, - немного нетерпеливо перебил его Шкарин. – Мы слушаем, что ты хотел сказать.
Каждый из нас сразу же почувствовал себя смущенным, потому что Шаргай далее произнес:
- Я знаю, что вскоре умру. Очень, очень скоро. Через несколько дней, не позднее.
Он произнес это очень осознанно. Потом продолжил:
- Но не в этом мое сообщение. Мое сообщение в том, что вскоре после моей смерти жизнь всех вас, заключенных, резко и полностью изменится, к лучшему. На самом деле, пройдет не так много лет после моей смерти, как все вы станете свободными людьми. Как только я умру, все начнет меняться для вас.
Мы попытались подшутить над Шаргаем: «Ну, Шаргай, это все замечательно, расскажи еще. Что вызовет эти изменения?»
Шаргай продолжил:
- Произойдет одно событие крайней важности в Советском Союзе. Оно случится вскоре после моей смерти.
- Ну, Шаргай, что за событие? Оно связано с твоей смертью?
В течение долгого времени он не отвечал нам. Потом Шаргай произнес:
- Мои дорогие друзья, вы были так добры ко мне и я так вас всех люблю, и мне так жаль расставаться с вами, - по его длинному костистому носу побежали из глаз слезы и закапали на его огромные усы; ему пришлось откашляться, и вытереть нос перед тем, как он сумел вновь собраться, чтобы продолжить.
- Событие – вот оно: почти сразу после того, как я умру, вы узнаете, что Вождь мертв!
Несмотря на то, что это все звучало нелепо, в словах Шаргая об этой его фантазии почувствовалась какая-то сила. Никто из нас не знал, что и сказать. Не помню, кто из нас прервал молчание, но помню, что остаток вечера мы посвятили шуткам над бедным Шаргаем, так как знали, что относительно своей смерти он был прав в любом случае. Все серьезные политические дискуссии в тот вечер были позабыты.
Через несколько дней Шаргай начал бредить и жаловаться, когда он был в сознании, на ужасные боли у себя в голове. Его глаза вылезли из орбит, он выглядел дико и ужасающе. Но даже в бессознательном состоянии та глубокая любовь, которую он чувствовал к находящимся рядом людям, проявляла себя – как и желание почувствовать их любовь в ответ, в те моменты, например, когда его железная рука сжимала мою руку, в то время как я старался принести ему облегчение с помощью таблеток и инъекций.
Еще через день или два Шаргай погрузился в кому. Мы поддерживали его жизнь в течение сорока-восьми часов после этого. С легкими у него было плохо, после всех этих лет курения того ужасного табака. Дыхание его становилось все более затрудненным, и приносило с собой большое количество пены. В половине одиннадцатого вечера на второй день, во время моего дежурства, он умер. Я находился рядом с ним в течение последних нескольких часов. Когда он умер, я испытал облегчение, увидев, что боль не мучает его больше.
Нам нужно было ждать три часа, по крайней мере, перед тем, как отправить тело в морг. Я проверил глаза Шаргая, надавив на них и убедившись, что в результате появляется «кошачий глаз», знак прихода смерти. Вскоре тело остыло. Около часа ночи пришел Ваня, сказал, что хочет спать, и предложил разбудить Нерусского, чтобы отнести Шаргая в морг. Я ответил, что еще оставалось полтора часа, но он уже остыл. «Конечно, иди».
Они отнесли его из теплого госпиталя в замороженный морг. Ночь была очень морозная. Понесли они его через двор снаружи, и я услышал скрип их шагов по снегу.
Потом я услышал, как отворилась дверь морга. Ночь была очень тихая. Внезапно из морга раздались крики. Двое мужчин пробежали под окном и ворвались ко мне в комнату, не в силах произнести слова от страха.
- Он ожил! Он дышит! У него сильный пульс!
Я знал, что это не может быть правдой. И в то же время в Шаргае всегда было нечто жутковатое. Поэтому, несмотря на свою уверенность в том, что Шаргай был мертв и остыл, чувствовал я себя странновато. Я побежал к моргу. Глаза у Шаргая были приоткрыты, а изо рта регулярно подымался пар. Я упал на него и схватил его руку. Мертвецки холодная. Пульса не было.
Конечно, причиной случившегося был перенос бедняги из тепла комнаты, в которой он умер, в замерзшее помещение морга, что вызвало сжатие в теле, и воздух вместе с влагой стал выходить из его груди. Ваня, не знакомый с медициной, пощупал пульс своим большим пальцем и ощутил свое собственное бешеное сердцебиение.
Я вернулся в теплоту госпиталя с облегчением – с облегчением, почти позволяющим рассмеяться. Но затем вновь почувствовал печаль, подумав о Шаргае, а также вспомнив его слова, произнесенные с горячим убеждением, о том, что для нас все вскоре изменится.
Шаргай умер 28 февраля. Три дня спустя, 3-го марта, по всему лагерю раздавались радостные крики: откуда-то пришли новости о том, что Сталин умер. Два дня спустя, 5-го марта, мы получили официальное сообщение.
Шаргай оказался пророком. Вождь умер. И вскоре после этого события многое действительно стало для нас серьезно меняться.
Свободное копирование
