Американец в ГУЛАГе - 151

Однажды утром у одного пациентов, выстроившихся в надежде у двери приемного отделения, был настолько ужасный кашель и высокая температура, что, выглянув за дверь, я сразу решил, что этот человек обязательно нуждается в госпитализации.  Таким образом, хотя нам разрешалось оставлять в госпитале в день не более трех человек, я мысленно закрепил за ним одно место еще до того, как приступил к осмотру пациентов -  несмотря на то, что тот человек стоял в самом конце очереди.

Все говорило о том, что у него имеется острая пневмония в одном из легких. Температура была совсем немногим меньше сорока градусов. Щеки горели, глаза в уголках слезились. Очевидно, что передо мной находился очень, очень больной человек. И в то же время при взгляде на него мне хотелось смеяться. Он был высокого роста, с очень круглой лысой головой и впалыми узкими плечами. Его лицо было лицом клоуна, также как и его тело. Судя по всему, внешнее соответствовало внутреннему. Несмотря на болезнь, он улыбался и шутил все то время, что я его обследовал. Он был украинцем. Его перевели из КТР – лагеря с особо тяжелыми условиями труда. Звали его Марусич.

Я сказал, что собираюсь его госпитализировать, и попросил его побыть в комнате для осмотра, пока не приму последних двух-трех человек из очереди. Потом я отвел его в палату, чтобы показать ему постель. В ту минуту, когда мы вошли в палату, из ее дальнего угла раздался голос: «Бог ты мой, кого я вижу! Это ли не его превосходительство голова Житомира!»

Марусич уставился на говорящего на мгновение, а затем произнес: «Смотрите-ка! Голова Одессы!»

Два человека тепло обнялись. Я решил, конечно, что это шутка, но вскоре узнал, что оба этих человека и в самом деле занимали в свое время должности, аналогичные должностям мэров в этих значительных городах. Но так как они продолжали руководить своими городами под немецкой оккупацией, их признали коллаборационистами, осудили  за предательство и приговорили к двадцати годам. Я подружился с Марусичем и обнаружил, что он все еще был в «политике»: в лагере он являлся одной из ключевых фигур в сообществе западных украинцев, кем-то вроде лидера подполья, обладавшим значительной властью. Он был очень благодарен мне за то внимание, что я ему уделил, и сказал, что если мне понадобится силовая поддержка или помощь, чтобы выручить меня из беды, то я могу на него рассчитывать. На самом деле я не предполагал встретиться с ним снова, так как он был из КТР. Но всегда существовала вероятность того, что мы окажемся с ним на одной рабочей площадке – в том случае, если для меня настанет печальный день и я вынужден буду покинуть госпиталь, а я был уверен, что это случится. Поэтому я был рад такому предложению, искренне и тепло поблагодарил его, пожелав встретиться снова. Он оказался сильным человеком. Воспаление в легком у него прошло быстро, и мне было жаль расставаться с ним, потому что он был постоянным источником веселья в нашем печальном отделении. Так случилось, что мы действительно встретились, и довольно скоро, и его великодушие оказалось очень востребованным для меня.   

В нашем лагере был странноватый казах по имени Шаргай. Он постоянно пел песни, очень громким голосом, и днем и ночью, а спал он редко. И, хотя его соседям по бараку было сложно заснуть большую часть ночи, они с этим ничего не могли поделать. Когда они просили его замолчать, он глядел на них глазами, в которых выражалось полное непонимание. Если кто-то пытался его заткнуть при помощи физической силы, то ему доставалось – несмотря на свою добродушную натуру, такого обращения с собой он не терпел, а был он здоровенным и крепким малым. Таким образом, все заключенные жаловались на Шаргая администрации, а администрация решила, что он сумасшедший, и решила отправить его к нам в госпиталь. В результате Шаргай стал уже нашей проблемой. 

Мы обнаружили, что у Шаргая было две страсти: он обожал курить грубый, крепкий казахский табак, а также помогать другим заключенным – особенно тем, кому приходилось нелегко. Он ненавидел администрацию и вообще Органы особо лютой ненавистью, и считал, что любая их жертва заслуживает огромной симпатии. Но Шаргай не мог взять в толк того, что если он перестанет петь, то это было бы помощью: ведь у него был замечательный голос и он знал большое число казахских песен, а также множество китайских песен, которые услышал во время короткой службы в рядах гоминдановской армии Китая.

Я сделал две вещи. В начале я оповестил всех казахов в лагере, кого знал, о том, что один из их братьев находится у нас в госпитале в критическом состоянии, и единственное, чем они могут помочь своему бедному соотечественнику – это снабдить его достаточным количеством табака. Они откликнулись как настоящие братья, и, несмотря на то, что в госпиталь потянулся тяжелый запах этого жуткого курева, у нас время от времени воцарялась тишина.

Потом я обнаружил, что Шаргай любит помогать, таская тяжелые вещи. Когда у Нерусского появлялся слишком тяжелый труп, или нужно было поднести дрова – везде, где требовалась большая физическая сила, Шаргай вызывался помочь. И он был счастлив – молча – все то время, когда его мышцам требовалось поднимать или тащить некий груз.

Я решил сделать его носильщиком воды. У нас в госпитале не было трубопровода. Всю воду приходилось вручную перетаскивать из центрального резервуара. И вот я объяснил Шаргаю, что нам постоянно требуются серьезные запасы чистой воды – мол, ее нам постоянно не хватает, пациенты слишком слабы, а сотрудники слишком заняты для того, чтобы носить ее. Шаргая это воодушевило: таская воду, он бы спас всех в госпитале! И если одно ведро воды поможет чуть-чуть, то сто ведер воды помогут в сто раз больше! Его глаза сияли от восторга, вызванного желанием спасти все эти жизни путем ношения воды. По десять часов в сутки он таскал воду, а по ночам падал от изнеможения и спал как мертвец. У нас теперь было намного больше воды, чем требовалось, и нам пришлось объяснять пациентам, что воду нужно относить обратно. Но никто не был против, потому что Шаргай больше не пел по ночам, и, хотя он продолжал напевать понемногу, переводя дыхание – в то время как бегал взад-вперед со своими ведрами – это было негромко, да и на одном месте он долго не задерживался, чтобы беспокоить кого-либо.