На второй или третий день моего дежурства в клинике на приеме, вскоре после начала дежурства, в комнату ко мне вошел пациент. Это был сурового вида мужчина со странным блеском в глазах и угрожающим выражением лица. Почти каждый сантиметр его тела, насколько было видно из-под одежды, украшали татуировки. Матерый урка.
- Доктор, - произнес он угрюмо, - у меня ужасные боли в животе.
- Где? – произнес я с сочувствием.
Он подозвал меня поближе.
- Здесь! – произнес он угрожающе, расстегивая рубашку. Правая рука у него была под рубашкой, и в ней он сжимал искривленный нож, выточенный словно миниатюрный ятаган.
- Мне нужен опиум. Меня тут всегда хорошо принимали. Ты новенький. И тебе надо знать, что если я не получу свой опиум, ты получишь мой нож.
Настойку опиума мы использовали в случаях крайне острой диареи. Я часто использовал ее. Пять или шесть капель на стакан воды – очень горькая.
Я был в трудном положении. Я понимал, что если откажу, он попытается меня убить, и, скорее всего, ему это удастся. Но если я дам ему то, что он хочет, я от него никогда не избавлюсь, и он получит определенную власть надо мной. Мне нужно было найти решение, и немедленно. Я взял мерный стакан в виде конуса и попросил его показать, сколько он обычно принимает. Он показал немного, чуть более сантиметра. Я быстро отвернулся и достал раствор железа, который мы использовали – экстракт ferri pomati – и вылил внутрь несколько капель горькой субстанции, которую мы давали пациентам для улучшения аппетита. Затем влил немного воды и протянул наркоману. Я двигался так быстро, как мог – чтобы создать впечатление полной уверенности в том, что делаю. Затем я зашел за стол – чтобы он был между нами – в то время как он выпивал раствор, и нащупал рукой сзади себя скальпель – на случай, если он вытащит свой нож.
Но он просто протянул раствор мне обратно и произнес: «Отлично, доктор, спасибо большое», растянув по своему лицу хитроватую улыбку, преобразившую его суровые черты, а затем вышел.
Он придет ко мне снова – подумал я. Поэтому я сделал бутыль со своей волшебной настойкой, наклеив на нее этикетку «опиумный раствор», и убрал поглубже в шкаф – туда, где бы ее никто не нашел по ошибке. Я рассказал Леониду, другому фельдшеру, об этом. Он знал того наркомана. Тот же самый человек пришел ко мне снова, когда я был на дежурстве в следующий раз. Он сказал, что после последней дозы чувствовал себя отлично целый день. Я налил ему еще из своей фальшивой бутылки. Когда он пил, на его лице отображалось некое недоумение. Я до сих пор помню лилии, змеи, сердца и бриллианты, которыми была полностью покрыта его рука, и имя «ВАНЯ» на кисти. В следующий раз, когда я его увидел, он пожаловался, что больше не ощущает того подъема, что был у него раньше от опиума. Он внимательно посмотрел на этикетку и попросил тройную дозу. После того, как я налил ему, он несколько минут походил по приемной с несчастным видом. Наконец, он тяжело вздохнул и произнес: «Ну, я не знаю».
Потом он вышел, и я его больше не видел.
Позже ко мне приходил охранник по фамилии Завъялов. Он наводил ужас на заключенных своей беспощадной жестокостью. Войдя, он потребовал дать ему эфира.
- Зачем? – спросил я его.
- Я его пью, - ответил он с широкой счастливой улыбкой.
- Вас разорвет изнутри, - сказал я. – Это самая взрывоопасная жидкость, что у нас есть!
- Нет, - ответил он. – Я держу желудок открытым. Дай мне немного, я тебе покажу.
Я решил, что это безумие, но неприятностей мне не хотелось. Я протянул ему 10 кубиков в маленьком медицинском стаканчике.
Завьялов откинул голову, как это делают глотатели мечей, а потом он быстрым движением отправил стопку с эфиром прямо вниз. Изнутри послышался глухой рокот – в то время как эфир закипел от соприкосновения с жаром его пищевода и желудка. А затем вверх вырвался столб пара, которым мгновенно пропахла вся амбулатория.
Охранник поднялся со стула. Ухмылка расползлась по его лицу еще шире, но глаза глядели странно. «Спасибо, большое спасибо, доктор!» - произнес он очень громким голосом. Я наблюдал, как он направляется к двери нетвердой походкой, делая неуверенные шаги, словно его ноги были закреплены на шарнирах. Первые несколько ступенек он пропустил, и рухнул во двор, лицом вниз. Больше ко мне за эфиром он не заходил. В следующий раз, когда я увидел Завъялова, годы спустя, это был сильно изменившийся человек.
По утрам, когда я сидел в приемной госпиталя и лагерь постепенно оживал, все выглядело, как в старом кино с замедленной съемкой: в четыре тридцать фонари в зоне еще горели, а по углам начинали появляться серые тени людей. Люди начинали выходить из бараков – и безмолвно и медленно передвигаясь, направлялись в сторону уборной. Люди, в обязанность которых входило принести хлеб на бригаду, направлялись к пекарне – с опущенными головами, протирая глаза ото сна, припорошенные пылью, двигаясь, словно в полусне. В это время, пока еще не поднялся ветер, тишину нарушали только слабые скрипы открывающихся дверей в бараках и глухие окрики охраны, поднимающие тех, кто упорно не вставал с нар. Но очень скоро темп возрастал. К дверям госпиталя начинала выстраиваться очередь. Сонная, ворчливая, все еще довольно приглушенная.
Большинство в ней составляли симулянты. Фельдшеру требовалось внимательно отделить их от тех, кому действительно требовалась помощь. Когда симулянта раскрывали, он обычно просто смущенно ухмылялся и говорил: «Ну, может в следующий раз получится!» Самая распространенная симуляция заключалась в том, чтобы искусственно поднимать температуру – и нам нужно было внимательно проверять, соответствует ли повышению температуры учащение пульса: двенадцать ударов на каждый лишний градус. Если сердцебиение соответствовало норме – симулянт отправлялся на выход.
К нам часто приходил один литовец, он работал в шахте, и постоянно жаловался на боли в желудке, за что прослыл настойчивым симулянтом. Однажды вечером его принесли к нам на носилках – он жутко кричал, и, как обычно, держался за живот. Я собирался было снова отправить его обратно, но провел рутинное обследование, и к своему удивлению обнаружил, что мышцы его брюшной стенки тверды, как камень. Это означало что-то серьезное. Я положил его на койку, взял анализ крови и отнес его Каску. Число белых кровяных телец зашкаливало – мы поняли, что с ним происходит нечто неладное.
Адарич диагностировал прободную язву желудка, и диагноз оказался верным. Я помогал Адаричу при операции закрыть ее, и получил первый опыт промывания брюшной полости с последующим наложением швов. Большую часть последней работы я выполнил самостоятельно, направляемый шутливыми замечаниями Адарича.
В том случае я был совершенно убежден, что человек, хотя и имевший давнюю репутацию симулянта, серьезно болен. Но часто определить это было сложнее.
Когда у нас скапливалось большее количество по-настоящему больных пациентов, чем мы могли разместить, Лавренову приходилось делать трудный выбор.
Чтобы остаться в больничной койке, требовалось многое. Позже, с наступлением зимы, когда нам приходилось в большом количестве ампутировать обмороженные пальцы на ногах, мы часто отправляли пациента в свой барак сразу после операции – если только не наблюдалось серьезного осложнения по причине инфекции.
Я много тренировался на пальцах рук и ног в морге, делая продольные разрезы в форме клина – чтобы оставить кожу, которой требовалось закрыть конец ампутированного члена. Затем я аккуратно разрезал сустав, рисуя в своем воображении, какая его часть здорова, а какая повреждена морозом, и затем закрывал его кусочками свисающей кожи. Вскоре я хорошо приноровился, и частенько помогал Адаричу при таких небольших ампутациях – либо делая разрезы, либо накладывая швы или вычищая поврежденные участки ткани и кожи. К середине зимы эта процедура стала почти обычной, и Адарич просил меня выполнять ее самостоятельно. Сначала он оставался со мной, чтобы помочь преодолеть неуверенность в том, что касалось моей ответственности перед живым пациентом, но вскоре он был удовлетворен, и после этого я сделал несколько ампутаций полностью самостоятельно. Обычно такие быстрые ампутации производились по вечерам, когда возвратившийся конвой приносил с собой неизбежные порезы, раны, раздробленные кости и другие травмы, бывшие следствием дневных работ.
В один из вечеров из темноты возникли два человека – они вошли, поддерживая между собой третьего. Этим третьим оказался Бородин – одноногий бывший военный моряк в звании капитана, имевший репутацию стукача. Бородин хромал на своей одной ноге, тихо поскуливая. Из темной точки у него на лбу сочилась струйка крови. Когда я пригляделся внимательнее, меня охватил ужас. Прямо в черепе у него зияла треугольная дыра, и жидкость с частичками мозга сочилась наружу. Рядом с раной были видны фрагменты кости, но сама она представляла собой четкий ровный треугольник. Удивительно, но Бородин был в сознании. Он повторял: «Помогите, пожалуйста, помогите». Я послал за Адаричем. Адарич послал за Лавреновым.
Все мы прекрасно понимали, что это была попытка убийства от лица «Народного Совета», или, по крайней мере, частная месть стукачу. Бородин утверждал, что не знает, кто это сделал, но что он помнит двух людей. Те двое, что привели его, сказали, что только что нашли его лежащим позади сарая в рабочей зоне.
Адарич собирался было госпитализировать его и начал приготовления к сложной операции, но Лавренов запретил ему это делать. «Просто перевяжи рану, просто перевяжи рану!» - приказал он, и выбежал по направлению к лагерному штабу.
Лавренов был уверен, что Бородина убьют в случае госпитализации, и при всем своем равнодушии к участи Бородина он совершенно точно не хотел навлечь на себя официальное расследование, случись в его госпитале убийство. Это могло стоить ему карьеры. Через полчаса он был уже снова в госпитале с документами на перевод – и Бородин был отправлен в другой лагерь.
Позже, несколько месяцев спустя, мы услышали, что в конечном итоге его привезли в лагерь под Тайшетом, в Сибири. И в то время как он, на этапе поступления, находился в душе, молодой заключенный, увидевший его деревянную ногу – предупрежденный тюремным телеграфом о прибытии стукача – зарезал Бородина прямо в этом душе. Уже через час после прибытия в лагерь он был мертв. Вот насколько эффективен был этот тюремный телеграф.
Свободное копирование
