Американец в ГУЛАГе - 134

Многие заключенные проводили все свое свободное время в разговорах о политике, ругая советскую систему. Меня пару раз также затягивало в эти разговоры, но, по правде говоря, весь этот негативизм меня не привлекал. Я продолжал клянчить у Зюзина чтобы он показал мне новые аккорды на гитаре, и он, наконец, чтобы от меня отвязаться, раздобыл где-то старую убитую гитару, которую я смог купить за пару буханок хлеба. Теперь, когда вечерами в бараке начинали петь, я пробовал аккомпанировать поющим, используя несколько аккордов из «собачьего вальса». Также я понемногу осваивал инструмент, внимательно наблюдая за грациозной игрой пальцев Зюзина, обращаясь то к нему, то к другому моему другу, Володе Степанову (он хорошо знал русские песни), чтобы они показали мне, как сыграть тот или иной аккорд.

Однажды Володя (это сокращенное имя от «Владимир») сочинил песню о нашем лагере, и теперь весь барак – после того, как все уже выучили слова – начинал подпевать эту печальную песню.

Джезказган, Джезказган

По твоим бескрайним степям

Не проскачет никто, как твой друг

Кроме бурь песчаных да вьюг

Белым землю метель заметет

Воет день и ночь напролет

Я один в этом страшном краю

Эту грустную песню пою[1]

Не все песни были столь печальными. В нашем репертуаре была русская версия «Большого корабля Титаника», полная иронии, а также много веселых мелодий из разных частей Союза. Но та песня, что объединяла всех нас в общей безысходной тоске – это была «Песня Джезказгана», что сочинил Володя.

Я начал помечать на листках, как правильно ставить пальцы для того или иного аккорда, а также пробовал запомнить их последовательность. В то же самое время по-настоящему меня вдохновляло обучение игре классических композиций по нотам – так, как это делал Зюзин. Он переписал для себя на ноты некоторые мелодии для аккордеона, найденные в лагере, и я был очарован тем, как бежали по струнам его пальцы, заполняя все вокруг потоком нежных мелодичных нот – это было намного прекраснее, нежели чем простое бренчание. 

Я решил для себя, что мне нужна классическая русская гитара – на ней семь, а не шесть струн – и через некоторое время нашел старого мастера по дереву в ДОЗе, который сказал, что может сделать такую. На протяжении нескольких месяцев я наблюдал, как он ее изготавливает, в то же самое время расспрашивая всех своих друзей о том, как бы найти книги с настоящей музыкой для гитары. Зюзина эта идея тоже очень вдохновила: ему, как и мне, очень хотелось найти новые гитарные композиции. Когда моя гитара была, наконец, закончена, Павел Воронкин нарисовал элегантную фигуру фавна среди деревьев на ее задней стороне. Нашлись и кое-какие ноты. Всего одна композиция, но это была настоящая музыка для гитары: «Итальянская Полька» Рахманинова, расписанная на ноты для русской классической гитары. Зюзин начал обучать меня чтению этой композиции.

Это занятие оказалось очень утомительным. Мне до сих пор непонятно, как остальные в бараке были столь терпеливы к моим неуклюжим попыткам и бесконечным повторениям одного и того же, или двух тактов – в то время как я учил эту «Польку» от ноты до ноты. По дороге на работы я держал руку под телогрейкой, когда это было возможно, практикуясь в игре и перебирая пальцами на своей груди тридцатисекундный музыкальный отрывок. Это занятие оказалось для меня чрезвычайно сложным, однако оно полностью поглощало меня – что мне более всего и требовалось. Я практиковался каждый вечер, до отбоя, лишь изредка отвлекаясь на чай или болтовню с Эдиком или еще с кем-то. На некоторое время я стал буквально одержим моим семиструнным инструментом и прекрасной «Полькой» Рахманинова, и, наконец, после недель, или, может, месяцев работы над этим произведением, я пришел к тому, что мог сыграть весь кусок, хотя и прерывисто, от начала и до конца – сверяясь с нотами.

А потом кто-то достал для меня несколько вальсов Шопена, и это стало для меня новым вызовом. Погружаясь в эту замысловатую музыкальную стихию, я забывал о метели, что выла за окном в зимней ночи, о назойливых клопах – и мог на некоторое время отгородиться в своей раковине от вездесущего запаха смерти. Музыка стала моим особым миром – прекрасно структурированным и требующим от меня максимальной концентрации. Я всегда мог обратиться к своей гитаре после того, как становился свидетелем ужасной смерти или акта грубого насилия, чтобы стереть невыносимые сцены из своего сознания. Продираясь «домой» по вечерам сквозь пургу или удушающую пыльную бурю, я видел перед собой сияющее сосновое дерево деки моего возлюбленного инструмента, украдкой засовывал руку внутрь, под телогрейку, и играл, играл – на протяжении всей обратной дороги. И марш в лагерь становился короче, и ругань охраны и лай собак доносились до меня как будто из далекого далека…