Американец в ГУЛАГе - 124

Если бы не навыки Зюзина в том, что касалось туфты, я бы окончил свою жизнь в ДОЗе. Вам это может показаться преувеличением, но это работает именно так. Если вы выполняете норму, то получаете базовый паек, все его 100%, и он позволяет вам держаться на ногах. Если вы делаете меньше нормы, то ваш рацион уменьшается. С меньшим рационом вы становитесь слишком слабы, чтобы поддерживать тот же процент нормы, что выполняли ранее, и ваш рацион снижается снова. В результате паек снижается настолько, что вы начинаете голодать. На этом этапе, без дополнительной пищи, заключенный просто обречен на голодную смерть. У меня была дополнительная пища, но я боялся, что стану настолько слаб, что у меня не останется энергии на производство ложек, да и к тому же рынок для них не был надежным. Но Зюзину удавалось идти по канату и не падать – благодаря ему мой паек, как и паек всех его бригадиров, как минимум, оставался полным. Делалось это путем подкупа офицеров МВД, писавших в своих отчетах о выполнении плана – там, где он выполнен не был; через приписки в книгах с отчетами, а также благодаря тому, что Зюзин держал членов бригады расположенными к себе, и никто из работников не стал бы на него стучать. Мы все следили, чтобы среди нас не объявился стукач, и были готовы остановить его прежде, чем он сделает свою работу.

Стукачей обычно убивали. В лагере существовал так называемый Народный Совет Правосудия, от имени которого в лагере выносились приговоры на уничтожение подобных деструктивных элементов. «Стукач идет с топором в спине», - это было расхожей поговоркой в лагере, и она была не просто фигурой речи. Обычной практикой до середины 1953 года в лагере было следующее: человек, исполняющий поручение Суда, должен был подойти к осужденному во дворе, быстро и тихо проговорить ему: «Народный Совет приговорил тебя к смерти», и быстро прирезать, пока он не успел что-либо сообразить. Профессиональные преступники предпочитали не зарезать, а обезглавить жертву. В лагере я встретил мужчину, который отсиживал небольшой срок за разбой. Он проиграл большую ставку в карты. В качестве расплаты ему требовалось обезглавить коменданта лагеря. Он не колебался. Нашел того во дворе, подошел к нему сзади с ножом и сделал свое дело. Почему его не застрелили – я не понимаю. А почему он оказался в нашем лагере – это понятно: убийство офицера МВД – это политическое преступление. Когда Народный Совет назначал палачом профессионала, известного среди крашеных своей смелостью, тот иногда мог взять только что срубленную голову и отнести ее ближайшему охраннику со словами: «Вот! Я поймал грязного стукача. Это один из ваших!». Затем он протягивал голову, и потом стоически переносил свои три месяца в карцере. Если дело случалось зимой, то чаще всего карцер означал для него конец.

 В 1953 году нас заставили подписать некий документ, который мы в шутку прозвали «мирным договором». Эта простая декларация гласила, что если о ком-то из заключенных станет известно, что он убил другого заключенного, то его расстреляют без суда. После того, как это было провозглашено, казни информаторов стали происходить тайно. Одна из таких тактик предполагала вырубить свет в бараке, перерезав провода. Почти сразу же после того, как свет гас, раздавался крик, переходящий хрипы, а затем – тишина. Или, иногда, приглушенные звуки борьбы человека, чей рот закрыли рукой в ватнике, а конечности скрутили. Однажды резкий шепот донесся до меня со стороны ближайших нар: «Иван Сергеевич Ростов, ты приговорен к смерти именем Народного Совета», а затем послышались неприятные булькающие звуки. После этого я услышал шаги босых ног, в то время как неизвестный исполнитель или исполнители прошмыгнули назад к своим нарам. И все это случилось за секунды после того, как погас свет. И еще через несколько секунд появлялись охранники, бранясь, с фонарями, заставляя кого-либо разжечь огонь на время, пока не восстановят освещение. Потом они обходили барак, скидывая одеяла, пока не находили синюшное перекошенное лицо или лужу крови и зияющее разрезанное горло. Одного из мужчин в моем бараке убили при помощи сверла, принесенного из каменоломни.

Такие вещи утверждали охрану в том, чему их учили относительно нас – что все мы были убийцами и врагами народа. По вечерам, когда постоянные дневные ветры пустыни стихали, голоса разносились со странной силой, то подымаясь, то стихая. И я помню, что часто, сидя в уборной в вечерней тишине, я мог расслышать, как охрана передает новой смене свою вахту на вышках по всему лагерю. У них была своя «молитва»: «Часовой номер сорок один. Пост третий. На защиту Советского Союза. На охрану террористов, шпионов, убийц и врагов народа. Часовой сорок один пост сдал».

И потом ответ: «Часовой номер девятнадцать. Пост третий. На защиту Советского Союза. На охрану террористов, шпионов, убийц и врагов народа. Часовой девятнадцать пост принял».

Они это проговаривали громко и четко. Ритуал никогда не изменялся.

В рабочую зону охранники часто заходили и бродили вокруг по мастерской или там, где мы работаем. На нас они смотрели как на животных в зоопарке. С поста на пост их часто переводили, а также из лагеря в лагерь, чтобы устранить возможность появления приятельских отношений с заключенными. Их требовалось огородить от того, чтобы они стали воспринимать нас как людей, и от понимания, что многие из нас отбывали наказания за ничтожные провинности или вообще ни за что. Солженицын, сидевший в лагере в Экибастузе, вспоминает такой диалог между охранником и заключенным:

- Какой у тебя срок?

- Двадцать пять лет.

- Что ты сделал?

- Ничего. Совершенно ничего.

- Ты врешь, заключенный. За ничего, совсем ничего, дают десять лет.

Для постороннего этот разговор выглядит как анекдот. Но это не было анекдотом. Охрана верила, что правильным сроком для людей вроде нас, если бы мы и ничего не сделали, было десять лет. Хотя они, конечно, ошибались. Двадцать пять, пять и пять – это было наиболее распространено.