В течение десяти дней я спал столько, сколько хотел. Порции еды оставались такими же, но так как теперь я мог спать, чувство голода уменьшилось.
Мои раны начали заживать. Я никого не видел, кроме охранника.
И потом, в одну из ночей: «Приготовиться к допросу».
Мрачное предчувствие отдалось во мне приступом острой боли. Неужели в моей сфабрикованной истории нашлась ошибка?
По крайней мере, комната, в которую меня привели на этот раз, была не под номером 13. Вошел Рюмин.
- Ты решил нас обмануть, не так ли?
Он свалил меня ударом со стула. Затем принялся танцевать вокруг, размахивая резиновой палкой: «Признайся, что ты врал!» - кричал он. После двух или трех этих взрывающих меня изнутри болью ударов, я произнес: «Да, да! Я соврал. Я не знаю никакой правды!»
Рюмин пнул меня в челюсть. Рвущая боль пронзила меня до задней части шеи. Струйка крови изо рта брызнула на ковер. Я в ужасе смотрел на нее. В глазах стояли слезы, но сквозь них я разглядел, что на запачканной тряпичной дорожке остались лежать два моих зуба.
Когда я очнулся, все вокруг плыло. Помню, что я сказал: «Хорошо, я скажу правду. Все. Но мне нужен отдых сначала, потому что у меня неясная голова».
Рюмин взмахнул палкой.
- Сейчас!
Ранее я провел несколько дней в камере, пытаясь выдумать новую историю. Им она не понравилась. Меня отправили ждать в соседнюю камеру. Потом меня приволокли обратно в комнату под номером 13, и избиение продолжилось. Я был уверен, что умру. Я так отчаянно катался по полу, пытаясь избежать ударов, что Рюмин ударил себя по ноге, выругался, прыгая на месте, а затем накинулся на меня с еще большей яростью. Дважды я закатился слишком далеко, и палка опустилась мне на живот. Боль была такая, словно его вспороли, и настолько глубокая, что она не уходила – словно мне продолжали тисками сжимать мошонку.
Я выкрикнул третью версию своей истории. В отчаянном положении мне удалось сделать как-то так, чтобы она прозвучала убедительно. Удары прекратились. Несколько раз я терял сознание. Каждый раз фельдшер слушал мое сердце. В три ночи он сказал, что оно было слишком слабым, чтобы продолжать. На лицо мне плеснули воды. Я почувствовал иглу в своей руке и давление от некой впрыскиваемой жидкости. Потом я обнаружил себя истекающим кровью на полу своей камеры под номером 18. Мой живот сильно опух и вздулся. У меня был жар, а пульс казался ужасно высоким, возможно, 200 ударов. Я взглянул на свой живот. Туго натянутая кожа была окрашена бордовым и синим. Меня била неконтролируемая дрожь. «Теперь я умираю», - сказал я себе. Но я принялся барабанить в дверь и кричать, чтобы позвали доктора. Пришла женщина. Помню, что ее лицо выглядело сильно взволнованным. Она ушла, а через некоторое время послышался шум мотора автомобильного фургона. Вошло несколько человек с носилками. Я закричал, когда они положили меня на них, ягодицами книзу. Меня перевернули.
Очнулся я уже в Бутырке. К моей руке была прикреплена трубка. Я снова потерял сознание. Пришел в себя спустя несколько часов. Я мог едва пошевельнуться в каждом своем суставе, а кожа, казалось, вот-вот порвется от любого движения. На соседней койке я увидел лицо с длинными бакенбардами. И потом снова ушел в небытие.
Через некоторое время я опять пришел в сознание и принялся изучать свое тело. Когда я взглянул между ног, то испытал настоящий шок. Моя мошонка опухла и вздулась до размера детского мяча. Словно два кулака в мешочке. Часть кишок опустилась в него.
Мужчина с бакенбардами оказался австрийским полковником. Он рассказал, что мне делают много инъекций и проводят курс внутривенного питания. Сам он пережил средней тяжести сердечный приступ во время допроса. Его привезли в Москву из лагеря, чтобы выяснить детали, касающиеся австрийской армии – хотя прошли уже годы с тех пор, как его похитили. Допрос проводился в виде легкой дружеской беседы, но у него развилось повышенное давление, на фоне чего произошел небольшой приступ.
Свободное копирование
