Американец в ГУЛАГе - 112

Спустя несколько недель я убедился в том, что Чичурин по своей природе был добрым человеком, и совсем не подходил для своей работы. Дважды, когда он приходил со своего полуночного обеда, он приносил мне хлеб с маслом, а также копченую сосиску. У меня все еще оставался табак, и когда я просил его дать мне немного бумаги, чтобы свернуть самокрутку, он всегда доставал свою пачку «Астры» и протягивал мне сигарету. Когда он уходил на обед, то никогда не указывал охраннику, чтобы тот пристально за мной следил, и мне удавалось вздремнуть на полчаса – что, вероятно, спасло мне жизнь. Позже на ночных допросах, когда он сам, бывало, засыпал, я делал также, а когда он просыпался, то никогда не кричал на меня, а просто говорил мне просыпаться, и продолжал задавать свои вопросы. Мне он поведал, что во время войны служил в СМЕРШе – контрразведывательной организации – и что его только недавно перевели на работу в МГБ. Я пришел к убеждению, что он был предан своей стране и был искренним в своих усилиях вытащить из этого упрямого шпиона его историю.

Несмотря на легкость допросов у Чичурина, у меня не было в запасе сил, чтобы противостоять голоду и лишению меня сна. Таким образом, по прошествии пары месяцев я находился в крайне плачевном состоянии. Я часто говорил сам с собой, у меня были галлюцинации и провалы в памяти в течение долгих периодов времени – которые теперь для меня совершенно недоступны.

В один из дней в моей камере появилась муха. Должно быть, в начале апреля, когда вместе с теплой погодой из щелей в камнях начали появляться мухи. Я наблюдал за ней часами с терпением  на грани отчаяния, потому что собирался поймать ее. Для компании.

И я это сделал. Выдрал нитку из своего полотенца и каким-то образом, медленными движениями, причинявшими боль, завязал узелок у нее на крыле. Я называл ее она, - возможно, потому, что у нее был яйцеклад на конце брюшка, хотя она могла быть и трутнем, если у мух есть такое, или рабочей особью. Для меня главное было в том, чтобы иметь собеседника. Я давал ей немного своего сахара в капле воды, и благодарил, если она принимала его. С ниткой на крыле она не могла летать, и перед тем, как меня уводили на допросы, я клал ее на окно. Ее не было видно – окно с мутным стеклом было закрыто железной решеткой, и мою муху ни разу не нашли при обыске камеры. Но они видели, как я говорю с ней, и иногда я слышал, что дверь открывается -  при этом я старался спрятать ее прежде, чем они войдут.

- Чем ты тут занимаешься?

- Ничем.

- Ты что-то странное делаешь, что это?

- Я не знаю. Я не помню.

Но однажды, когда меня привели с допроса, мухи уже не было, а меня отвели в комнату главного по блоку и зачитали длинную моралистическую лекцию относительно моего ужасного поведения. О мухе в этой беседе не было сказано ни слова. Когда я спросил: «На что же вы жалуетесь?», мне просто ответили: «Ты знаешь! Ты знаешь! И впредь чтобы никогда не делал таких ужасных вещей!»