Американец в ГУЛАГе - 103

Многие из тех, кого мы оперировали, делали себе мастырку. Частыми были случаи ампутации пальцев руки и ног. Несколько пациентов поступили к нам с гноящимися руками и ногами без видимых повреждений. В последствие я говорил с ними, когда они пошли на поправку, и сумел добиться признания от некоторых из них в том, что они сами инфицировали себя, используя нитку и зубной налет, либо другие способы – чтобы на недельку-другую получить возможность отдохнуть от тяжелой работы и лучшее питание. Я спросил Ациньша, что он думает на этот счет и как все это сочетается с его моральными принципами выживания «почти» любой ценой. Ациньш рассмеялся. Он напомнил мне, что сам научил меня сделать мастырку,  и не считает нужным как-то судить таких людей – до тех пор, пока все это не препятствует госпитализации пациентов с действительно серьезными причинами для этого. Изобретательности некоторых он даже восхищался. «Но ампутация – это глупо, - говорил он мне. – Это неуважение к телу человека. Я бы предпочел, чтобы они ограничились инфицированием себя».  

Большую часть времени госпиталь был переполнен пациентами. Иногда они спали по трое на двух койках – и тогда одному из этих бедняг приходилось лежать на приподнятом крае между двумя койками, сдвинутыми вместе. В обязанность пациентов входило содержать палату в чистоте. У нас в штате имелись также санитары, из заключенных, которые разносили еду и убирались в операционной, выносили помои и т.д. Все это были работы для придурков, наверняка являвшихся стукачами – поэтому мы следили за тем, чтобы не сказать лишнего в их присутствии. Наши постоянные разговоры на английском их, безусловно, сильно разочаровывали. Рядом с госпиталем находился морг, и на третий или четвертый день Ациньш взял меня с собой туда, чтобы показать, как делаются поверхностные надрезы: они производились с целью очищения гнойников, образующихся в результате применения мастырки. Это было настолько частой процедурой, что Ациньш решил, что я смогу делать ее самостоятельно. Он вручил мне книгу по анатомии и начал обучать по ней.

Когда кто-то из пациентов умирал, то нам удавалось скрывать это, по крайней мере, до того, как еду раздадут дважды – чтобы забрать рацион умершего и раздать его остальным пациентам (Ациньш был очень щепетилен относительно этого). Потом, когда смерть скрывать далее уже было невозможно, Ациньшу требовалось произвести вскрытие и написать заключение. Он настоял на том, чтобы я тоже присутствовал на вскрытиях. На первых из них мне было довольно тяжело – в особенности когда вскрывали брюшную полость одного человека, в котором я узнал своего соседа по бараку. Но даже здесь присутствие и манеры Ациньша действовали на меня ободряюще. Своим негромким и спокойным голосом он доходчиво разъяснял мне найденные патологии – и в то время как он показывал мне больную печень, пораженное туберкулезом легкое, поврежденную артерию в сердечной мышце, закупоренный сосуд, склеротические сосуды и тысячи других признаков разрушения человеческого организма – мое отвращение постепенно переходило в живейший интерес. Периодически Ациньш экзаменовал меня относительно всего, что показывал мне ранее. Память у меня цепкая, и я знал, что был очень хорошим учеником.     

Все это время моя инфицированная рука пребывала в том состоянии, чтобы ее можно было показать любому проверяющему из МВД, а промывания с помощью клизмы продолжались – моя диарея оказалась очень упорной. Отечность у меня спадала, а мышцы набирали тонус. Я опять приступил к своим физическим упражнениям на динамическую нагрузку, а также старался побольше ходить быстрым шагом – взад-вперед по коридорам нашего маленького госпиталя.  Ациньш продолжал вводить мне глюкозу и витамины внутривенно, и, хотя мой пищевой рацион нельзя было назвать обильным, я все же понемногу снова начал обрастать плотью. Когда же администрация МВД совершала свои регулярные обходы, я всегда находился в постели с самым жалким видом. Ациньш предупредил меня, что если они увидят, как я хожу по госпиталю и делаю инъекции, это может плохо кончиться, и меня снова пошлют в каменоломни.

По причине того, что я вспоминаю Ациньша с особенной теплотой – он был сильной личностью и в то же время мягким человеком, не склонным к тому, чтобы кичиться чем-либо – вам  может показаться, что кроме него в госпитале не было других врачей, но это не так. Еще в этом госпитале был офтальмолог, Альберт Фельдман, ранее работавший вместе с Филатовым, впервые в Советском Союзе осуществившим трансплантацию роговицы глаза. Фельдман получил 15 лет за открытое исповедание религии (он был ортодоксальным иудеем), а также за критику атеизма. Фельдман завидовал нашему с Ациньшем английскому и просил меня давать ему языковые уроки. Как и многие заключенные, он разделял мнение, что война между Советским Союзом и США не за горами, и что Соединенные Штаты пошлют самолеты и сбросят вооружение для нас, лагерных заключенных.  Фельдман хотел быть подготовленным к такой  встрече, чтобы поприветствовать американцев на их родном языке – и он был не один такой, хотя изучение иностранных языков, и в особенности английского, было в лагере под строжайшим запретом. Бедный Фельдман был немного надоедлив и почти слеп, по иронии судьбы, и потому все свои словарные записи он делал огромными буквами на всевозможных обрывках бумаги, что попадались ему под руку – эти обрывки торчали у него из карманов, были заложены за очки и попадались повсеместно. Всем было прекрасно известно, что Фельдман учит английский. Если бы это был не очевидно безобидный Фельдман, а кто-то другой, то он мог бы получить добавку к своему сроку и отправиться в карцер – так как изучение английского означало, что вы ожидаете американцев и готовитесь сотрудничать с ними. Если же вы уже знали английский, как я с Ациньшем, то это была совсем другая ситуация, и потому нас не заботили какие-то последствия нашего общения. Но Фельдман избежал наказания только потому, что был старым, слабым и практически потерявшим зрение. Стукачи видели его листочки с английскими словами, сотрудники МВД тоже их видели. Его ни разу ни о чем не спросили. И в то же время каждый раз, когда Фельдман задавал мне какой-то вопрос относительно языка, он нервозно шептал: «Только, ради Бога, не говорите никому ни слова про то, что я учу английский!» 

Фельдман рассказал мне кое-что из общей офтальмологии, в частности о трахоме,  но я никогда не проводил с ним много времени.

Люди на Западе находят странным то обстоятельство, что в тюремном лагере, где жизнь человека оценивалась столь низко, где людей целенаправленно заставляли работать так, чтобы лишить их сил, где их расстреливали без предупреждения буквально за один шаг из общего строя, где мертвым крошили черепа топором, а еще живых третировали на каждом шагу их лагерного существования, а также обращались с ними предельно жестоко везде, где только это было возможно – что в таком вот месте существовал еще какой-то госпиталь, причем в штате которого имелись настолько квалифицированные и опытные доктора. Я при этом должен объяснять вновь и вновь, что наличие госпиталя ни коим образом не означало существования какой-либо озабоченности состоянием здоровья заключенных со стороны лагерного начальства. Госпиталь существовал с единственной целью: чтобы соответствовать инструкциям. В каких-то советских бумагах было сказано, что каждое исправительное учреждение должно иметь медицинский лазарет такого-то и такого-то типа, в зависимости от количества заключенных, и что на определенное количество заключенных установлена квота, определяющая число допущенных к госпитализации, а также что заключенный с температурой более 38º должен быть госпитализирован, и так далее. Могло так случиться, что один бюрократ захотел бы выявить несоблюдение инструкций другим бюрократом, и учинить расследование, насколько все инструкции соблюдены – потому они и выполнялись, исключительно для отчетности.

К сожалению, моя удобная и интересная жизнь в госпитале вскоре подошла к концу. Несмотря на намеренное попустительство Ациньша, моя инфицированная рука зажила, и это означало – по лагерным меркам – что я был совершенно здоров для любого, кто бы потрудился меня осмотреть. Моя отечность также прошла. Дизентерия тоже. Даже мое сердце стало работать лучше, не без удивления сообщил мне Ациньш. Он более не мог удерживать меня на госпитализации. Также, по его словам, ему не удалось на тот момент получить квоту на меня для работы в качестве помощника фельдшера. Поэтому, чтобы не создавать проблем для нас обоих, ему пришлось меня выписать. «Вы достаточно сильны, чтобы справиться, как мне кажется, - сказал мне Ациньш. – Мы будем видеться часто. Я напишу, что вы должны являться ко мне ежедневно на осмотр в течение ближайших двух недель, и мы продолжим инъекции глюкозы и витаминов. Ну а потом посмотрим, что будет. Удачи, друг мой».

И я с сожалением сложил свой небольшой узел и отправился в комнату администрации, чтобы разместиться в новом бараке и получить рабочее задание.