После еще одной ночи, проведенной в борьбе с клопами и в попытках ухватить немного сна, я взял свой хлеб, выданный поутру, и направился прямиком в госпиталь, не дожидаясь окончания завтрака.
Человек, который меня осматривал – он был заключенным, конечно – отнесся ко мне с симпатией. Перед дверями скопилась большая очередь из симулянтов, с разными видимыми причинами для госпитализации, некоторые из них выглядели действительно серьезно больными. Когда подошел мой черед, доктор сунул мне подмышку термометр и спросил мою историю. «Думаю, у меня снова приступ малярии», - проговорил я, стараясь звучать как можно убедительнее. Я жалел, что не принес с собой кружку чая, в которой мог бы погреть свои пальцы, или головку чеснока – хотя чеснок в лагере был такой большой драгоценностью, что его не стоило помещать в отверстие, для этого не предназначенное.
Врач пристально посмотрел на меня.
- Вы не латыш, случайно? - спросил он.
- Нет. Я - американец.
- Американец!
На лице доктора появилось восторженное выражение.
Он сразу же начал говорить по-английски, практически без акцента: «Я как раз пытался найти кого-то, с кем можно поговорить по-английски, - тепло произнес он. – Но нам не разрешено класть в госпиталь из-за диареи, и…, - он взглянул на термометр. – Гмм, температуры нет. Думаю, вы об этом знали. Дайте-ка подумать…»
Потом он добавил по-русски: «Это выглядит очень серьезно. Ждите в хирургическом. Мне нужно произвести более тщательный осмотр».
Когда оставшиеся в очереди были осмотрены, несколько минут спустя врач забежал в хирургию. Было видно, что он находится в сильной спешке.
- Послушайте, - шепотом обратился он ко мне. – Мне дозволяется каждый день оставлять только небольшое число пациентов, и на сегодня квота закрыта. Я собираюсь сделать вас по-настоящему больным, чтобы вас тут оставили. Вы согласны себя инфицировать – так, что я обещаю вылечить вас позднее?
- Все, что угодно! – ответил я. – Я готов на все, чтобы тут остаться. Каков план?
- У вас небольшой нарыв на руке, сзади, - ответил он. – Я его вскрою, и дам вам небольшое количество гноя на кончике спички.
Манипуляции его были точны и изящны – я едва их почувствовал. Потом он протянул мне спичку с большой каплей неприятной белой субстанции.
- Подержите, - сказал он. – Теперь мне нужно будет сделать надрез. Сможете потерпеть? Это не очень приятно.
- Давайте, - произнес я. Меня все это очень заинтриговало.
И опять, с быстротой и ловкостью, поразившими меня, он сделал надрез на задней стороне моей руки. Надрез был такой тонкий, что кровь едва выступила.
- Следующую часть я делать не могу, - произнес он с наполовину шутливым, наполовину серьезным тоном. – Моя профессиональная этика не позволяет мне инфицировать рану. Но вы можете. Я отвернусь.
Я сунул спичку в надрез и вытер ее содержимое с внутренней стороны ранки. Затем Ациньш – так звали доктора – послал меня к фельдшеру, чтобы наложить на рану повязку. Он сказал мне, что сможет оставить меня в госпитале на ночь, но следующим утром ему нужно будет обосновать свое решение взять еще одного пациента, а к тому времени у меня разовьется впечатляющая инфекция. Я вспомнил про ногу Васи в Куйбышеве, и мне стало дурно. Но этот молодой хирург, говорящий с мягким акцентом и действующий с такой ловкостью и изяществом, с самого первого момента нашего знакомства завоевал у меня абсолютное доверие и симпатию. Я был уверен, что он способен сделать все, что угодно.
Ациньш отослал меня в барак за моими пожитками, сказав, что проведет более полное обследование, как только я вернусь, чтобы найти что-либо, что поможет удержать меня в госпитале на более длительный срок.
В дверях я обернулся и спросил:
- Доктор Ациньш, почему вы делаете все это для меня?
- Я же вам говорил, - улыбнувшись, ответил он в дружеской манере. – Мне нужно практиковаться в английском, или я его забуду.
Свободное копирование
