Американец в ГУЛАГе - 91

Прошло немногим более суток, как мы доехали до следующей пересыльной тюрьмы, находящейся в небольшом городке под названием Челябинск. Я никогда не забуду своих впечатлений о первом часе, проведенном в той тюрьме.

В нашей группе было восемь политических заключенных, включая того Героя Советского Союза и армянского министра с его деньгами в складках живота. Нас построили, как всегда, и отделили от обычных уголовников, составлявших самую большую группу на нашем поезде.

Несколько охранников вышли из здания. Они спросили тех, кто нас обыскивал: «Куда этих?» Кто-то ответил: «В Индию».

Я упал на землю, держась за живот. Я катался, стонал и кричал, что у меня ужасная горячка, и я умираю.

Внезапно мои сморщенные ягодицы ощутили тяжелый пинок ботинком. Я вскочил на ноги, крича от боли. Охранник, пнувший меня, грубо засмеялся, добавив, что койке в госпитале придется ждать меня еще долго, если я могу так отплясывать. Я же кричал ему, что у меня ужасная горячка. И правда, она у меня была. Я чувствовал, как она снова накатывает на меня во время нашего путешествия на поезде. Мои губы пересохли, а голова и суставы болели. Я кричал им, чтобы они потрогали мой лоб, вызвали доктора, измерили температуру, и они сами все увидят! Но охранники просто впихнули меня в шеренгу, а потом погнали нас сначала по коридору, затем вниз по ступенькам, пока мы не оказались напротив камеры под номером 49.

Изнутри доносился ужасный шум – слышался постоянный гул, словно там находилось стадо животных.  У двери мы, по одному, прочитали охране наши «молитвы», а потом нас друг за другом впихнули вовнутрь. В этой шеренге я шел пятым. Когда в камеру вошел первый, гомон утих, наступила пауза, а потом раздался громкий смех. Потом пошел второй. Пауза. Смех. Когда третий входил в камеру, мне удалось заглянуть туда. У меня возникло ощущение абсолютного бедлама – я увидел мешанину из тел, и, как мне показалось на первый взгляд, они все были голыми. Но мне бросилось в глаза другое  – это был лежащий возле бочки для мочи, точно на пути каждого входящего, расстеленный на полу белоснежный платок. Третий политический, войдя, осторожно сделал шаг в сторону, чтобы обойти его, и тут же раздался хохот. Человек, шедший передо мной, прочел свою молитву. Меня начало мутить, я чувствовал слабость, но, в то же время, был заинтригован этим платком. Я вспомнил тот загадочный вопрос, что услышал в свое время от Валентина. Как он, отвечая, сказал мне, что я конечно вытру свои ноги об этот платок.  Теперь я гадал – зачем? Мне по-прежнему хотелось выбраться из этой камеры, но, если уж мне предстояло оказаться в ней, то, по крайней мере, я знал кое-что, чего, похоже, никто другой не знал. Конечно, думал я, хорошо бы, чтобы мне это пригодилось. Ведь мой пахан никогда ранее меня не подводил.

И вот я сделал шаг вперед и прочел свою молитву, добавив: «Послушайте, я весь в горячке, я…» Но охранник лишь с силой выпихнул меня за дверь. Ну что ж, подумал я – ладно.

Войдя, я тщательно вытер свои ноги об платок.  

Никакого смеха. Потом я взглянул вперед.

Увиденное все еще стоит у меня перед глазами, хотя временами в эту картину мне трудно поверить – казалось, что горячка исказила мое зрение.

То, что я увидел, в точности напоминало перенаселенную клетку с обезьянами в большом зоопарке. Здесь были, казалось, сотни тел – они висели на руках и на ногах, вверх тормашками, держась за лежанки и балки, перемещались вверх-вниз между ними, как молодые обезьяны, лежали в гротескных позах, ели что-то руками, болтая и жестикулируя – и все они были голыми, за исключением нижнего белья, и потными от жары в этой душной камере. И все эти полуголые лоснящиеся от пота тела были покрыты  татуировками - как казалось на первый взгляд, с головы до пяток.

Кроме нашей группы политических, во всей камере не было ни одного полностью одетого человека.

Как только я сошел с платка, три или четыре грязных, жутких на вид человека немедленно бросились ко мне. Один из них взял мой узел, с явным намерением помочь, а не украсть: «Сюда, дай-ка снять его с твоих плеч, брат, ты выглядишь как развалина». Меня подвели к койке. «Добро пожаловать, брат, садись, мы сделаем чай, а потом ты сможешь рассказать нам о себе».

Я гадал, как долго смогу их обманывать. Я, определенно, не был никаким братом по отношению к этим мерзким типам. На моем теле не было ни одной татуировки. «Может, мне сослаться на горячку, чтобы оставаться одетым?» – размышлял я. Тем более что дрожать я начинал уже достаточно сильно.

Татуировки – отличительный знак этих членов советского общества, которые, по выражению Валентина Интеллигента, избрали в нем «иную линию поведения». В Куйбышеве я уже видел искусно выполненные татуировки на пальцах и руках. Здесь же моим глазам предстала целая галерея изображений на обнаженной плоти. У одного человека на одной из ягодиц красовалась кошка, а на другой – мышь, и когда он шел, кошка преследовала мышку. Многие татуировки были эротическими. Также тут можно было увидеть, конечно же, множество венков и ленточек с именами девушек, цветы и сердца. У одного мужчины всю спину занимала сложная цветочная композиция, обрамляющая горделивый девиз: «Умру за свою мать». У другого на каждом из пальцев рук и ног красовалось по женскому имени. Несколько заключенных имели татуировки даже на пенисе, гласившие: «Шалун». Один был с надписью на лбу: «Раб коммунистической партии». Интересно, подумалось мне, насколько преданным советским гражданином был этот тип? Еще один ходил с абсолютно черной грудью, усеянной отметинами татуировки, скрывавшими, по всей видимости, некое изображение. Я не мог удержаться, чтобы не спросить его об этом, в то время как приходил понемногу в себя, сидя на койке и потягивая горький чифирь, принесенный мне одним из них. Он ответил, что та татуировка была гордостью всей его жизни – на ней в полную величину красовался портрет Лидера, Сталина, который «эти сволочи» замарали после ареста, сказав, что это было неуважением. «Неуважение! Да я люблю Лидера! Эти сволочи даже не знают, что такое уважение!» - говорил мне он.

Я рассказал им о Куйбышеве и побеге пахана, выиграв немного времени перед тем, как они стали спрашивать меня о моем собственном уголовном прошлом. Многие из них хорошо знали Валентина, и все они без исключения знали его репутацию. Они начали смотреть на меня с огромным уважением, когда я поведал о том, что был приглашен участвовать в побеге, и сочувственно вздохнули, когда я сказал, как был помещен в госпиталь и не смог к нему присоединиться. К этому времени я зашел в своем маскараде уже так далеко, как только мог, и потому решил дать волю своей трясучке, сделав ее более выраженной, со словами: «Братья, боюсь, что я очень болен; у меня снова горячка подступает. Надеюсь, что не заражу никого из вас!»  

Они от меня сразу отшатнулись. Но один лысый, со звездами на сосках и змеей, вьющейся вокруг его живота, приблизился ко мне. Хотя вид у него был свирепый, голос оказался мягким, а повадками он походил на медбрата или доктора. Он потрогал мой лоб тыльной стороной руки. «Брат, ты, и правда, плох», - сказал он мне. Потом он повернулся и призвал тишину в камере. Когда все обратились во внимание, он произнес: «Один из Людей умирает, братья. Ему нужен врач, быстрее!»   

Немедленно некоторые из этих обезьян помчались к открытым окнам и начали кричать. Другие барабанили в дверь барака. «Срочно, помощь!» - кричали они. «Человек умирает! Помогите! Эти мучители не вызывают врача! Помогите! Врача! Помогите!»

Кромешный ад.

Через все эти крики я слышал также другие вопли. Теперь, когда они удовлетворили свое любопытство относительно меня, их внимание переключилось на моих товарищей – политических заключенных. Тут уже не было никаких потайных ухищрений с мойкой. Они просто сбивали бедняг с ног, и пока один или двое держали жертву, другие стягивали с него одежду и обыскивали.

Некогда толстый армянский министр лежал на спине, ноги в стороны, покрякивая, точно резиновый болванчик. Его сверток с деньгами был найден, что вызвало всеобщий смех и ликование. Не прошло и пары минут, как бедные фашисты отчаянно пытались прикрыться грязным и плохо подходившим им тряпьем, которое урки выдали им в обмен на их одежду. Судя по всему, бывший герой Союза попытался сопротивляться, так как теперь он с ошарашенным видом сидел на полу, пытаясь остановить идущую из носа кровь, а голова его жалобно тряслась.

Вскоре дверь в камеру открылась, и вошел старший офицер с двумя или тремя охранниками. «Это безобразие! – крикнул он. – Это ужасная ошибка!» Потом, как будто он был рассержен, прикрикнул на охранников: «Выведите отсюда политических, идиоты! Что, не знаете, что эта камера только для цветных?» В то время как недоуменных фашистов выводили – с  тем, что осталось от их пожитков – майор  извинялся перед каждым: «Ужасная ошибка. Этого ранее никогда не случалось. Эти безглазые идиоты будут наказаны, не сомневайтесь». В ответ на это охранники ухмылялись. Один из политических, более храбрый, нежели остальные, спросил: «А что насчет того, чтобы вернуть обратно наши вещи?» Но офицер только продолжал бормотать об ужасной ошибке, как будто ничего и не слышал, а охранники выпихнули семерых человек в коридор. Перед тем, как дверь за ними закрылась, офицер заглянул в камеру и подмигнул уркам.

После завершения этого представления урки вновь подняли вопли, призывая доктора. «Один из нас умирает!» Несколько человек сняли тяжелую крышку с бочки для мочи и стали барабанить ею в дверь – так, что почти оглушили меня.  Этот шум продолжался еще, по меньшей мере, минут десять, пока дверь вновь не отворилась – в нее вошел тюремный врач (заключенный) в сопровождении надзирателя по блоку. Врач измерил мою температуру и пощупал пульс. Потом меня отволокли в госпиталь. Там врач провел более полное обследование, дал мне хинина, аспирина, выписал меня, и я был помещен в камеру к политическим, в которой было от двадцати до тридцати человек. Хотя я чувствовал себя больным, я был рад, что выбрался из Индии с нетронутыми пожитками.

В этой камере я провел не больше суток – перед тем, как наш этап продолжился.