На следующий день во время прогулки Валентин сделал еще один шаг, показывающий его доверие ко мне. Он поведал мне про свой план побега, и пригласил к нему присоединиться. Меня это очень взволновало. Сердце принялось бешено колотиться. На середине объяснений его плана у меня случился очередной приступ, и мне пришлось броситься к сараю уборной и умолять, чтобы меня пустили в очередь. Когда я вернулся, Валентин продолжил. Уборная должна была стать нашей отправной точкой. К моменту нашего разговора ему уже удалось спрятать в складской куче у сарая несколько длинных железных труб, лежавших неподалеку. План был следующий: спрятаться в уборной, и ночью воспользоваться этими трубами, как шестами, чтобы перемахнуть через стену. Я ответил, что для этого предприятия мне сперва нужно набраться сил. Валентин согласился, что нам следует подождать – ему действительно очень хотелось, чтобы я был в его компании.
- Я честно признаюсь тебе, почему я так восторгался твоей шляпой, Саша, - сказал Валентин; в его искреннем и открытом взгляде, обращенном ко мне, как обычно, присутствовала толика иронии. – Мне она нужна для побега. Я решил, что буду выглядеть в этой шляпе как большой партийный начальник, и никто меня никогда не остановит. Но если ты тоже пойдешь с нами, она поможет нам всем. Но я не по этой причине позвал тебя. Я думал об этом, когда ты рассказывал свою мистическую историю ночью. Ты мне очень нравишься, Саша, и я считаю, что тебе надо к нам присоединиться.
Некоторое время я обдумывал сказанное. Потом я спросил:
- Но какая жизнь меня ждет там? Я же буду прятаться до самого ее конца.
- Я сам прятался довольно значительную часть своей жизни, ты же знаешь, - сказал Валентин. – Это не так уж и плохо. Я сбежал из детдома, после того, как моих родителей…
Он замолчал, и некоторое время мы шли в тишине. Потом он продолжил:
- На самом деле, мои родители были членами партии. Их поймали на каком-то заговоре, или что-то вроде. Я так и не узнал, с чем это было связано. Я помню, что они вели себя как совершенно обычные люди. Но их арестовали за измену, а потом расстреляли, значит, они, должно быть, сделали что-то ужасное.
Я не мог поверить в такую наивность.
- Очень многих совершенно невинных людей расстреляли во время зачисток, ты же, конечно, знаешь об этом! - ответил я.
Валентин посмотрел на меня так, будто я его оскорбил.
- Сталин бы никогда этого не допустил! - произнес он с помпой.
Я понял, что он говорит это абсолютно серьезно, и поэтому не стал продолжать эту тему. Должно быть, он верил, что я – шпион, и поэтому знаю разные способы того, как вести потайной образ жизни. Мои познавательные рассказы о криминальной жизни в Америке, должно быть, усилили это впечатление. Я решил, что пусть на данный момент так оно и останется.
- Валька, - спросил я. – Сколько времени в тюрьме ты провел в общей сложности?
- Если считать детдом, который я, безусловно, засчитываю, то почти двадцать лет.
- И тебе еще нет сорока.
- Тридцать восемь, ты прав. Мой первый побег я совершил, когда мне было одиннадцать.
- Но разве это не ужасная жизнь?
- Я скучаю по своей женщине. И по вину. Без вина мне очень тяжело. Но ты же видишь, что в тюрьме я живу очень неплохо. Такая жизнь никогда не продолжается очень долго. И когда я выйду, то у меня нет другого пути, чтобы быть со своей женщиной, пить вино и носить хорошие костюмы, как только быть вместе с урками.
Валентин иронично усмехнулся.
- Ты можешь представить, чтобы я работал в конторе? Это же сумасшествие! Это и есть настоящий рабский труд. У нас прямо тут, в Куйбышеве, есть отличная малина. И девушка там меня ждет. Я использую свой шанс, и надеюсь, что ты будешь со мной. Мы можем устроить очень хорошую жизнь.
Мы пожали руку друг другу - я пообещал, что буду с ним. По тюремному двору мы шли, держась за руки. В Советском Союзе в этом нет ничего такого, что отдавало бы гомосексуализмом. Мужчины, которые дружат, ходят так открыто, и это воспринимается совершенно нормально. То же относится и к женщинам.
Когда мы вернулись в барак, там вовсю шла некая «игра». Двое парней из шоблы-еблы лежали на верхней полке со спущенными штанами, задницей кверху. Другой стоял рядом с коробком спичек. Как только один из лежащих говорил: «Давай!», третий зажигал спичку и держал ее над задом своего товарища, в то время как тот выпускал газ, и голубое облако пламени метана взмывало в воздух. Политические смотрели на это с отвращением, в то время как молодые шобла-ебла смеялись и аплодировали. Что же до моего собственного желудка, то он, казалось, успокоился. В течение этого дня я не столько рассказывал истории, сколько отвечал на вопросы о криминальной жизни в Америке, электрическом стуле, ФБР, оружии, жизни известных уголовных авторитетов, техниках взламывания сейфов (едва ли здесь я был экспертом, но Валентин выразил вежливую заинтересованность, поэтому я продолжил).
Потом Валентин рассказал об одном из своих предприятий, когда он украл целый вагон сахара, около шестидесяти тонн, и продал его по очень выгодной цене. Спросив разрешения пахана, другие также рассказывали о своих делах. Один урка рассказывал ужасно неприятные вещи о том, как заключенные калечили себя, чтобы избежать отправки в печально известные лагеря на Колыме, в Сибири. Так, один такой заключенный, например, при помощи своей мойки накрошил грифель карандаша, а затем втер эту пыль себе в глаз, тем самым ослепив себя. Глаз покрылся язвами, и его удалили. И при этом того беднягу все равно отослали на Колыму. Другой прибил свою мошонку к нарам и кричал: «Убейте меня, сволочи! Выведите и убейте меня!» Но они просто вытащили гвоздь при помощи гвоздодера, вылили йод на рану и посадили его в состав.
Несколько молодых парней печально и сентиментально говорили о своих матерях. Большинство урок имели татуировки, у некоторых их было очень много, и многие носили слово «Мать» на тыльной стороне ладони или на бицепсе. Валентин попросил меня рассказать про мою мать. Я ответил, что ничего не знаю про нее, и что, вероятно, она была в Москве, а также что моя мать неважно чувствовала себя в последнее время. Я сказал, что у меня нет с ней никакой связи, и я даже не знаю, знает ли она о том, что случилось со мной.
- Напиши ей письмо, - сказал Валентин.
Я горько рассмеялся в ответ на эту жестокую шутку.
- Я серьезно, - сказал Валентин. – Послушай, неужели ты думаешь, что я не смогу переправить его на волю? Напиши ей треугольник. Сейчас! Давай.
И он поручил Сашке достать мне кусок бумаги и карандаш.
Что такое «треугольник»? Это значит, что если вы слишком бедны, чтобы позволить себе купить конверт и марки, вы складываете свое письмо треугольником, и советская почта все равно его доставит. Начало такому письму было положено во время войны, когда у солдат не было ни денег, ни конвертов. Этот способ почтовых отправлений все еще использовался в пятидесятые годы. Я написал письмо матери, хотя и не верил, что оно дойдет, несмотря на заверения Валентина. Я написал ей, что со мной все хорошо, что буду отбывать срок в Средней Азии, в Джезказгане 292 (я видел этот номер на папке со своим именем, и был прав, догадавшись, что это был почтовый адрес – однако я не знал, как оказалось впоследствии, что этот адрес был неполным). В письме я спрашивал, выдали ли ей в посольстве мои личные вещи – потому что думал, что она сможет их продать, и это дало бы ей хоть некоторые мизерные средства для существования. Также я попросил ее связаться с Мери и сказать ей, что со мной все в порядке, и что она может не чувствовать себя стесненной данным мне обязательством ждать меня. От этой мысли мне стало очень грустно, но даже с планами побега в голове я понимал, что пройдет немало лет перед тем, как я смогу снова ее увидеть. Я не хотел держать ее в заточении данным мне обещанием ждать меня - обещанием, доставшимся мне в результате шутливого розыгрыша. Теперь та шутка не казалась мне удачной.
Валентин взял письмо и отдал его Сашке, который сразу же пошел к двери барака, и я увидел, как он просунул его в окошко раздачи, отдав охраннику.
- На самом деле, Валька,- произнес я, - все, что я хочу – это выбраться из Советского Союза как можно быстрее, и если для этого потребуется какое-то время быть с тобой, в качестве первого шага, то я - за.
- Но зачем ты хочешь оставить СССР? - спросил Валька. Он был по настоящему обескуражен.
Свободное копирование
