Американец в ГУЛАГе - 81

Вскоре нас построили, мужчин и женщин, в отдельные ряды, которые вели к длинным низким столам, к которым подошли двое придурков с ножницами, приказав нам поднять свои руки. Они стригли у нас подмышками, а также волосы на голове и бороды. Затем нам следовало встать на стол, а они в это время работали над нашими интимными местами. Женщины почти все рыдали и просили о снисхождении, в то время как охранники и те, с ножницами, отпускали грязные ремарки, наподобие: «А теперь подвинь губки немного левее, сестра. Так, улыбайся». «А у этой больше волос на сиськах, чем между ног. Мне ее сиськи тоже остригать, Сергей?». В огромной комнате царил ужас и унижение. После стрижки нас толпой погнали в душевую, мужчин и женщин вместе. Затем послышались отчаянные вопли и крики ярости - в течение нескольких минут нас обваривали в ужасно горячей воде. Нашу одежду развесили по крючьям на колесных тележках, наподобие тех, что можно встретить в одежных магазинах Нью-Йорка, а остальные вещи сложили в нижней части тележек, и потом эти тележки вкатили в огромную печь, где их дезинфицировали жаром. После обработки нам пришлось рыться в общей куче штанов, рубашек, носков и ботинок, пытаясь найти свои пожитки. Затем мужчин и женщин наконец-то разделили на  группы, нас опять вывели во двор и выстроили в ряды, лицом к нескольким каменным баракам.

Дверь камеры, в которую повели меня и еще около пятнадцати человек, открывалась прямо во двор. Это была камера номер 12. Перед ней нас построили в шеренгу, и мы должны были по одному произнести свою молитву, после чего нас грубо вталкивали вовнутрь. На пороге я споткнулся и полетел вперед, прямиком в группу людей, стоявших за дверью, потом покатился по полу, но меня остановил деревянный столб. Я поднялся, держась за него, и обнаружил, что столб служит опорой для длинных нар, расположенных наподобие полок в шкафу. Схватившись за попавшееся мне свободное место, я сел.

Первым моим впечатлением было ощущение полного бедлама. Барак ходил ходуном от людской болтовни. Позднее я обнаружил, что в нем, пять на двенадцать метров, обитало 129 человек. Вдоль каждой из длинных сторон барака шло два уровня коек, представлявших собой просто жесткие плоские доски; в торце они располагались поперек. В дальнем конце барака виднелось большое окно, зарешеченное с внешней стороны. Оно было открыто, так как погода стояла теплая. Из окна шел яркий свет, и в этом свете было сложно четко разглядеть дальний конец камеры, но было ясно, что он уже заполнен людьми - стоящими на полу, сидящими или лежащими на и под нарами. Около двери, с противоположной стороны от окна, стояла большая деревянная бочка, служившая отхожим местом. Пол рядом с ней намок, так как бочка была слишком высокой для того, чтобы воспользоваться ею без затруднений – если только, конечно, вы не были для этого достаточно рослым. Смрад от бочки был бы удушающим, если бы не открытое с противоположного конца барака окно.  

Я помню, что почти сразу же ко мне подошли несколько человек, чтобы узнать новости «оттуда». Первым вопросом всегда был: «Вы с воли?». Даже несмотря мои слова о том, что пробыл в тюрьме полтора года, многим из них все еще было интересно узнать, что представляет собой жизнь «там». Они провели в тюрьме кто по пять лет, кто по десять, а некоторые и целых двадцать лет.

Помню, что по какой-то причине я встал. Возможно, меня вытеснили с перенаселенных нар. Я был очень слаб, но сидеть на твердом дереве с моими почти исчезнувшими ягодицами было сложно, и я помню, что часто вставал, чтобы облегчить боль в бедренных костях. Внезапно разговоры вокруг меня умолкли, и головы людей, собравшихся услышать от меня новости, развернулись по направлению к центру барака. Потом люди вокруг меня поспешно отодвинулись в стороны. Тут я увидел трех грязных, в лохмотьях, молодых парней, направляющихся ко мне с недоброй ухмылкой. Они остановились в полушаге  от того места, где я стоял, прислонившись к стойке нар, и нагло оглядели меня с ног до головы. На мне все еще были мои флотские габардиновые штаны, и даже после полутора лет тюрьмы они были в гораздо лучшем состоянии, чем одежда большинства заключенных. Эти ребята принадлежали к шобле-ебле, низшему классу урок, или уголовников. Вид у них был чрезвычайно злобный. Они смотрели на мои штаны с нескрываемым интересом. Тот, что стоял в середине, сказал, обращаясь к остальным: «Смотрите-ка, братцы, на нем мои штаны!» Он принялся ощупывать материал.

Я произнес: «Что ты, черт возьми, мелешь? Они мои. Руки прочь!»

Главный из них продолжал жестко наступать на меня. «Смотрите-ка, братцы! Вор утащил мои штаны! И он говорит, что они его! Ну-ну!»

Потом он схватил узел, бывший в руках у одного из его молодых шакалов, и протянул его мне – узел с рваньем: «Вот твои штаны, - произнес он сквозь зубы, сунув узел мне прямо под нос и придвинувшись своим лицом вплотную к моему. – А теперь отдавай мне мои, и делай это быстро». При этом он выставил вперед два своих пальца, как если бы хотел воткнуть их мне в глаза. 

На протяжении полутора лет я противостоял более крутым парням, чем этот, и я точно не собирался ему уступать. Для хорошего удара я был слишком слаб, но я крепко схватился своей левой рукой за деревянную опору, а правую вынес апперкотом снизу вверх – с той силой и скоростью, на которые я только был способен. Боль в руке была адская, потому что удар пришелся прямо в цель, в яблочко, и паренек грохнулся назад, на спину. Выглядел он ошарашенным, но во взгляде его читалась готовность убить. Остальные два начали приближаться ко мне с двух сторон. Они продолжали ухмыляться, но ухмылки эти стали теперь намного более жесткими, а руки они держали перед собой, наподобие борцов реслинга.