Американец в ГУЛАГе - 79

После того, как нас погрузили, наши столыпинские вагоны перевезли в другое место, и потом мы ждали, пока к нам сзади не подцепят пассажирский поезд. Потом, после долгой задержки, мы начали движение. В конце дня охранники отводили нас по одному в туалет, крича и ругаясь, пока мы не делали там то, что требовалось сделать. Дверь в туалет была все время открыта. Когда наступил вечер, находящиеся в нашей камере попытались выработать некую систему ротации, чтобы каждому удалось немного поспать. Я со своего места на верхней полке наблюдал за старым священником. Погруженный в свои молитвы, он был сильно озабочен сохранностью высоких сапог, которые он вез – один в одном, хорошего качества. Везти их было для него затруднительным занятием. Другие заключенные ругались, когда ударялись об эти сапоги, или когда он ронял сапоги на них – ему никак не удавалось удержать их в удобном положении.

Наконец кто-то сказал: «Слушай, отец, поставь сапоги на пол. Никто здесь не сможет с ними уйти!» Раздался смех, и бородатый старец, наконец, принял это предложение, и сапоги засунули под лавку. Этой же ночью (или это было в следующую ночь), кто-то ухитрился использовать сапоги старика в качестве ночного горшка, наложив большую кучу в один из них. Позже, в Куйбышеве, на третий день нашего этапа, это обнаружилось, что повлекло за собой жестокое наказание.

Перед погрузкой на поезд нам выдали пайки на этап: две дневных нормы хлеба, сахара, и, как предсказывал Орлов, несколько кусков селедки. Я предупредил всех рядом со мной, чтобы они не ели селедку. Некоторые поняли. Другие подумали, что я вру, чтобы присвоить их селедку себе. Третьи знали, что я прав, но были слишком голодны, и съели всю свою селедку сразу, включая куски тех, кто, как и я, знали, к чему это приведет.

Спустя два часа по всему вагону стали раздаваться стоны и мольбы о воде. Охранники прохаживались вдоль по коридору, насмехаясь над теми, кто просил у них воды – их измученные лица  были вдавлены в решетку. Охранники на поездах всегда вели себя чрезвычайно жестоко. В тюрьме – как в Лефортово, так и Сухановке, и, конечно, в Лубянке и в Бутырке – все охранники, за исключением той ужасной женщины, вели себя более-менее корректно. Они просто делали свою работу, а что касается жестокости, то они оставляли ее следователям. Но здесь, погрузившись на поезд, мы почувствовали перемены. Эти охранники и выглядели свирепо, и вели себя также. Возможно, такие требования предъявлялись к их работе. Обычно жестокость проявлялась ими в своем наиболее свирепом и прямом виде – в виде пинков, ударов прикладом и ругательств. Но иногда она принимала немного более примитивно-усложненную форму. Так, группа охранников в нашем вагоне не давала людям пить до тех пор, пока крики не превратились в беспрерывный вой. Затем они принесли каждому столько воды, сколько тот мог выпить, и уселись наблюдать спектакль, начавшийся через полчаса или около того – когда переполненные мочевые пузыри потребовали облегчения, и люди погрузились в тихую агонию. Некоторые не выдерживали и мочились прямо в одежду, другие – на пол. Один бедолага облегчился через решетку прямо в коридор. В мгновение ока охранники вытащили его, в то время как тот еще продолжал, и один из них принялся бить его по голове и по плечам, выкрикивая ругательства; когда они запихнули его обратно, у него спереди, через грубую прорезь в штанах, все еще текла тоненькая струйка. Этот человек раньше был армейским капитаном.

Ночью я разговорился с заключенным, лежавшем на верхней полке. Он был таким же беспомощным, как и я, но не по причине переутомления или болезни. У него были ампутированы конечности, и его костыли лежали снаружи, в коридоре, где он мог взять их, когда ему нужно было пойти в туалет. Этот старик отправлялся в тюрьму на все то время, что оставалось ему в жизни. Срок у него был десять лет, а ему уже было семьдесят три, и он был беспомощен. Его фамилия была Никифоров, а его преступлением стали письма Сталину, в которых он сообщал вождю о том, как в действительности идут дела в его районе столицы. По его словам, он всегда читал газеты. Из победных речей Лидера, говорившего о чудесном состоянии дел в Советском Союзе, он сделал вывод, что кто-то утаивает правду от великого Отца и Учителя, и что ему, старому человеку, нужно исправить это, написав Лидеру прямо и рассказав, как обстоят дела в реальности.

Никифоров не был так уж наивен. Он знал, что его письма могут быть перехвачены и что официальные лица, в страхе потерять свои места, могут выследить и наказать его. Поэтому он никогда не подписывал своих писем, и каждый раз использовал для отправки разные почтовые ящики. Но по причине инвалидности, территория его действий была небольшой, и сотрудники МГБ вычислили его, используя следующую технику: они знали, по почтовым штампам, район Москвы, откуда шли все эти письма. И они провели обыски последовательно в каждом доме. Обыскать каждую квартиру было невозможно, и поэтому они приходили к управдому и спрашивали жалобную книгу. В Москве вы можете пожаловаться насчет работы водопровода, или отопления, или электроснабжения только в письменной форме, и домоуправление должно хранить все эти жалобы. Секретные службы разослали своих агентов с образцом почерка старика, и агенты просто сверяли его почерк с жалобами жильцов, пока не обнаружили сходство.

Как рассказал мне Никифоров, его следователь хвастал перед ним своей образцовой работой детектива. Судя по всему, этого старого человека вовсе не удивило то, какая массированная охота была объявлена для поимки того, кто просто писал правду Сталину.